В особенности ужасны были вопли женщины, исторгнувшей из груди страшные проклятия, перед тем как умереть от рук насильников, и захлебнувшийся плач младенца. Я лежал на матрасе, зажимая уши – и слышал, а молитвы не утешали и не смягчали души моей. Я не создан Господом для войны, я ненавижу войну, я ненавижу зло! Я чувствовал безнадёжную тоску – и в смятении сердечном упрекал моего Господа за попущение убийцам, забыв обо всём, во что истово верил ранее. Господь зрит, не вмешиваясь – а воздаяние не от мира сего, вспоминал я, но и святые слова не утешали отчаяния.
Господь зрит, не вмешиваясь – и Всезрящее Око его не источает горьких слёз над разбитыми судьбами и сломанными жизнями творений его?! Я измучил себя, пытаясь вместить эту мысль – но не вместил.
К вечеру жажда от жары, пыли и запаха дыма стала нестерпимой. Я молитвою боролся с гордыней, мешавшей мне обратиться к стражникам с просьбой о глотке воды, – но к гордыне присоединился и разум, говорящий, что эти люди, нечестивые и жестокие, поносящие меня за то, что охрана моей особы отрывает их от приятных занятий вроде разбоя и убийства, лишь позабавятся моей нуждой, а воды не принесут. Говорил же один из них, ражий мужичина, заросший шерстью по глаза: «Этот монах продал душу Тем Самым и знает чернокнижие. Недаром же он понимает безбожный лепет язычников» – а второй, бритый, косоротый, отвечал: «Его высочество поглядят, не поманил ли этот отступник своими голубями нечистую силу – и, коли поманил, сожгут поганца на соломенном костре, не глядя на его балахон, подпоясанный вервием». Они оба забыли, что я – писец Иерарха… да, признаться, я и сам начал забывать это.
Когда спустились сумерки, я задремал, точнее, начал проваливаться в мутное забытьё, в гулкое пространство снов, где вопли перебиваемы были молитвами, а колокола звенели в моей голове, вызывая тёмно-багровые волны боли. Сон был весьма тяжёл и бредов, но его приход всё равно радовал меня – и я старался не шевелиться, дабы не спугнуть его благодетельного полубеспамятства. Ведь даже дурной сон – лишь сон, и он добрее дурной действительности.
Сон уже становился глубоким, я всё бродил по каким-то мрачным закоулкам, скользя в крови, обильно заливающей раненую землю, всею душой надеясь выйти на свет, – но сонные видения прервала резкая боль в боку. Я открыл глаза и увидел солдата, стоящего надо мною со свечой; рассудив, что он пнул меня в бок сапогом, я поспешил сесть – не особенно, впрочем, надеясь избежать новых унижений и мерзостей.
– Монах, – сказал солдат с гнусной ухмылкою, – иди за мною, его высочество звали тебя.
Мои охранники загоготали злорадно; я вышел из кладовки, стараясь не хвататься за стены и держаться на ногах поувереннее. Не сомневаясь, что принц приказал расправиться со мною, я читал про себя отходную. Не могу сказать, чувствовал ли страх или только тупую усталость, отчаяние и злобу, тлеющую в душе подобно угольям.
На улице сделалось свежее и стояла такая густая темень, какой никогда не бывает летом у нас на севере. Меня и моего конвоира сопровождал молодой солдат с факелом; за рваным кругом света, бросаемым факельным пламенем, мрак стоял стеною – и только странные зеленоватые огонёчки, словно болотные блуждающие огни, реяли вокруг, как напоминание о неприкаянных душах.
– Что это? – спросил я бессознательно.
– Светящиеся букашки, – хмыкнул конвоир. – Иди быстрее.
Богатый дом, где, как видно, остановился принц со свитой, окружал обширный сад; окна ярко светились сквозь переплетения веток. Огненные букашки летали между дерев, чертя чёрный воздух своими зеленоватыми пламенами. Пахло розами, горелым и падалью.
Конвоир втолкнул меня в сени дома, не входя сам. Там другие солдаты схватили меня за руки и так дотащили до покоя, из двери которого падал свет многих свечей, слышались голоса и отчего-то нестерпимо тянуло мертвечиною.
Бенедикт, чья пропитая физиономия вся обвисла и посерела, выскочил мне навстречу со словами «Во имя Господа!», будто хотел показать, что считает меня братом, хоть и другого круга.
– Под Взором Господним, – отвечал я скорее машинально, нежели благочестиво, удивлённый без меры. С чего бы ему приветствовать названого отступника? Не он ли первый кричал ещё на корабле, что я забыл смирение и стыд, погрязнув в отвратительных и неназываемых грехах?
– Войди сюда, – сказал Бенедикт. Я вдруг заметил, что он весьма сильно испуган, и удивился ещё больше, но вошёл в покои принца.
Моим глазам предстало дикое зрелище.
Антоний сидел на сундуке, поджав ноги, с выражением раздражения и злобы – но детского раздражения и детской злобы, я бы сказал. К ним примешивалась беспомощность, что вовсе не было похоже на обыденное выражение принца. Свита Антония жалась к стенам; солдаты остановились на пороге.
Напротив принца, вперяясь в него глазами, стоял труп. Мёртвый раздулся и почернел, но я узнал по слишком коротким русым волосам и по камзолу континентального покроя, испачканным землёю и пеплом, барона Жерара, который иногда казался мне меньшим мерзавцем, чем прочие приближённые Антония. Воздаяние – не от мира сего, вдруг вспомнил я, и стыд окатил меня жаром с ног до головы.
Стыд – и жалость. Воздаяние показалось мне настолько чудовищным, что я тут же простил Жерара в душе своей. Лишение могильного покоя жесточе, чем адские муки, подумал я. Ему?! Почему же – именно ему? Есть ужасные злодеяния, о которых я не знаю?
– Монах! – окрикнул Антоний. – Хватит глазеть! Убери его отсюда!
Надо признать, он хорошо держал себя в руках. Я услыхал в голосе его и в словах обычную безапелляционную уверенность, что всё исполнится по его желанию сим же мигом – но глаза выдали спрятанный в душу ужас.
– Ты не командуешь выходцами с того света, – отвечал я резко. Мы как-то сравнялись; мне стал безразличен его мирской титул – а Антоний, похоже, даже не заметил этого.
– Ты-то что можешь?! – сказал он насмешливо.
– Замолчи и не мешай, – сказал я.
Впервые он, кажется, услышал мои слова, уставился на меня потрясённо, но замолчал. Бенедикт ткнул меня в спину, что я понял как предостережение, надлежит, мол, разговаривать с принцем более почтительно – но мне уже не стало дела до мирских приличий.
Я подошёл к мёртвому ближе, молясь про себя о его бедной душе. Он стоял ко мне боком; я окликнул его:
– Жерар, бедный мертвец, скажи, что лишило тебя благородного покоя могилы?
Кто-то из солдат хмыкнул и пробормотал:
– Как это он скажет тебе, мёртвый?
Но труп очень медленно повернулся ко мне и принялся вдыхать. Это вовсе не напоминало лёгкий вздох живого существа: бедный Жерар весь напрягся, выпучил глаза, разинул чёрный рот и начал мучительно заглатывать Божий воздух с хрюканьем и всхлипами, подобно старым мехам. Втянувши довольно, Жерар начал медленно выпускать его из омертвелой гортани – в бульканье и шипении послышались невнятные слова:
– Ва… высо… ество… гыоб Муаниила-а… в ыуках грязных я… ычников… ва-айна за веыу… обессмеытит ваше имя-а…
Я содрогнулся. Бенедикт за моей спиною бормотал «В очах Твоих, в деснице Твоей» – и я слышал, как дрожит его голос. Антоний откашлялся и спросил ледяным тоном:
– Какого демона это значит?
– И я бы хотел знать, что это значит, – сказал я. – Может, ты обсуждал с Жераром войну за веру?
Кажется, он чуть растерялся, но тут же сказал с пренебрежительной миною:
– Да, я выслушал его. И что?
Мёртвый вперил в его лицо невидящие глаза, безмолвно открывая и закрывая рот, словно бы в отчаянной мольбе. Кровь бросилась мне в голову.
– Что? – переспросил я, еле сдерживаясь, чтобы не отхлестать принца по лицу. – Жерар предложил тебе повоевать здесь, а ты счёл это занятной идеей?!
– Допустим! – рявкнул Антоний, по виду тоже обуреваемый желанием ударить меня. – Так что из того?!
– Он толкнул тебя на грабёж и убийство, прикрытые благочестивой целью, – сказал я, сжимая в кулаке Всезрящее Око, так что острые уголки его впились в мою ладонь. Боль эта отчасти уняла мой гнев, и я смог говорить спокойнее. – Земля, которую ты залил кровью с его подсказки, его не принимает, видишь ты? Он пришёл молить тебя о помощи: ты же его сюзерен!
