Между тем Керим, наконец, закончил укладывать топливо; он встал на колени, сдвинув руки на дровах, бережно, будто на чутком человеческом теле, запел чуть громче – и между его ладонями сам собой взметнулся огонь. Я думал, Керим покроется птичьей медью, чтобы касаться этого жара, – но он держал язык вьющегося рыжего пламени живыми человеческими руками, лаская его, как ручного зверя. Лицо шамана было отрешённым и добродушным, а пальцы проходили сквозь колышущийся огонь, как сквозь водяную завесу.

Золотая бляха на его шее светилась всё ярче; казалось, она раскаляется докрасна от разгорающегося костра. Керим сидел, играя с пламенем так, будто сжигающего жара для него вообще не существовало, – и его куртка, сшитая из телячьей шкуры, не прогорала и не дымилась от раскалённого золота.

А огонь поднимался всё выше. Его торжествующий треск поглотил все звуки; стало так жарко, что сидящие рядом воины попятились. Пламя текло к небесам, стелилось, колебалось на ветру, взметая искры – а Керим уже погрузился в него руками до плеч и лицом, сливаясь с его обжигающей страшной силой. Кто-то из юных бойцов задавленно вскрикнул в толпе: огромная тень Керима на крепостной стене, танцуя и меняясь под движения костра, была уже не человеческой тенью, а тенью громадной собаки с острыми настороженными ушами.

Тело Керима светилось, как светится прогоревшая головня: насквозь, тёплым и ярким золотым светом, будто его нутро тоже раскалилось добела. Керим излучал страшный жар – и огонь обтекал его вокруг, обхватывал и ласкал, не сжигая, а наполняя собой.

Кажется, это продолжалось бесконечно долго – будто мир состарился, рассыпался в прах и возродился, пока танцевал огонь. Когда Керим встал и шагнул к царевнам и евнуху, воины, сидевшие вокруг, отпрянули в стороны, как внезапно разбуженные.

– Мрак, – окликнул Керим негромко и на удивление обыденным голосом, который отрезвил бойца и заставил слушать, – я тебя просил. И Филина тоже просил.

Мрак и Филин встали и подошли к евнуху, отодвинув женщин. Молния впилась в них взглядом, облизывая губы; Яблоне евнух протянул руку, она её приняла с нежной улыбкой. Вторую руку Мрак заломил евнуху за спину, а Филин обхватил его за шею, удерживая голову в одном и том же положении.

Керим подошёл ближе. Вокруг него дрожал раскалённый воздух, и искры пылинками слетали с его одежды. Воины отвернули лица, а евнух смотрел широко раскрытыми зачарованными глазами, с выражением доверия и ужаса сразу.

Не знаю, почему он не закричал, когда Керим коснулся пальцем клейма на его лбу. Вероятно, боль была настолько сильна, что сжала зубы и выбила дыхание. На секунду чистый запах дыма и горящего дерева пресёкся запахом палёного мяса – тело евнуха судорожно дёрнулось, а лицо несколько мгновений выражало запредельное страдание.

Я думаю, конвульсивным движением он стиснул руку Яблони так, что чуть не переломал ей пальцы – на её лице отразилась та же нестерпимая боль, и она так же смолчала. Молния, отойдя чуть в сторону от жара, всё так же облизывая и кусая губы, пожирала их обоих повлажневшими глазами, будто хотела надолго насытиться их муками.

Керим отнял руку. К моему удивлению, на лбу евнуха не осталось ожога – только быстро исчезающий след синеватых линий, будто огонь как-то растворил тушь клейма. Его лицо казалось тающим воском из-за капелек пота, струйка чёрной крови вытекла из угла рта; евнух слизал кровь и обернулся к Яблоне.

Яблоня, тихо говоря что-то ласковое, бесконечно нежно и осторожно промокнула пот на его виске краешком платка. Воплощение любви Нут – вот что я увидел в этот миг. Женщину, созданную стать матерью. Её любовь подняла костёр до небес – а ведь это была всего лишь любовь сестры, любовь товарища, услышь, Нут!

Медь аглийе полилась из меня и раскрыла мои крылья. Я подпрыгнул, спланировал над костром, ощутив, как жар священного пламени скользнул по моему телу – и встал на землю перед Яблоней. Она посмотрела поражённо, даже испуганно, но стряхнуть медь в этот раз удалось почти мгновенно.

Евнух вздохнул, слабо улыбнулся, выпустил её руку – бедную ладошку, на которой отпечатались следы его пальцев, как рубцы от медных обручей, и я обнял и поднял Яблоню.

Она только дёрнулась в моих руках, как пойманный зайчонок – а я крикнул Кериму, всё ещё горящему золотым инобытийным светом:

– Благослови нас, Солнечный Пёс! Союз, созданный Нут, уже заключён – но женщина не верит. Благослови огнём!

– Ну, господин должен знать, что не женщина, а девушка не верит, – сказал Керим, ухмыльнувшись самым будничным образом. – Хотя девушка только разумом не верит, а сердцем уже почти верит, так что, я думаю, Солнце и Костёр могут её убедить, чтобы она совсем поверила.

Яблоня вдохнула ртом, в детском негодовании, и снова пролепетала: «Царевич Ветер, это нечестно!» – но тут стена текущего пламени взметнулась вокруг нас, не обжигая тел, зато воспламенив кровь: я сквозь одежду ощущал жар Яблони и слышал в гуле огня стук её сердца.

Воины кричали: «Расцветай, прекрасная! Живи вечно!», когда я нёс Яблоню сквозь огонь; кажется, её евнух кричал вместе со всеми. Её личико было совсем рядом с моим, её дыхание опаляло мою щёку, а её взгляд, поражённый, по-детски восторженный, впервые в моей жизни развернул крылья за моей спиной, оставив свободными руки – сколько помню себя, у меня это никогда не выходило.

Я не вошёл, а влетел в свои покои, в свою любимую комнату на самом верхнем ярусе. Распахнул ставни ногой, поставил Яблоню на подоконник. Она в ужасе перед высотой обеими руками схватилась за меня – я снял её на пол и прикрыл окно, из которого тёк ночной холод.

Она стояла передо мной, кутаясь в свой голубой платок. Ей, похоже, хотелось смеяться или сердиться.

– Царевич Ветер! – сказала она слишком строго для искреннего тона. – Я вовсе не соглашалась стать твоей женой!

– Для царевны это обычно, – сказал я нарочито сурово, подделываясь под её манеру. – Ведь женой того, другого, ты тоже не соглашалась становиться. Удел женщины гранатовой крови – это династический брак.

– Я не твоей веры! – сказала Яблоня обиженно.

– Ты не веришь в Нут? – спросил я и удивлённо поднял брови. – Или ты не веришь в то, что нас благословил Костёр Керима?

– Знаешь ли ты, – спросила она, препотешно хмурясь, – что тебя хочется побить за такую лицемерную мину?

Я встал на колени перед ней, посмотрел снизу вверх и спросил:

– Ты сама будешь меня бить, госпожа души моей, или позовёшь палача?

Она безнадёжно махнула рукой и рассмеялась. Присела на ложе, смотрела, улыбаясь.

– Ты – коварный змей, ты – хитрая лиса, у тебя нет совести! Как ты смел устроить охоту на меня?

– Ты очень удачно отвлеклась, – сказал я. – Ты так опрометчиво показала мне свою душу – как я мог не охотиться?

– В моей стране, – сказала она с досадой, – муж и жена друг для друга! Только двое! А у тебя, лицемер, была сотня других женщин! Мы в разном положении – ты всё знаешь, а я ничего…

– Это поправимо, – вставил я, и она махнула на меня уголком платка.

– Я говорю не об этом! Послушай, Ветер, зачем я тебе? – её голосок вдруг стал таким грустным, что мне захотелось обнять её ноги и пообещать всю вселенную. Я и обнял – она не отстранилась. Она была горяча от костра; от неё пахло сливками, дымом и выгоревшей за лето степной травой. Я поцеловал её в висок, и она отвернулась, проговорив в сторону:

– Ты опять меня пугаешь. Я ведь такая же, как все… ты и во мне ничего не найдёшь…

– Яблоня, я всё в тебе уже нашёл, – сказал я. – Неужели ты ничего не поняла? Нут привела тебя в этот замок, чтобы все, кто в нём обитает, стали счастливыми! Ты сделала меня счастливым одним своим появлением, я сделаю тебя счастливой – ты всё ещё в это не веришь? Твой бедный дружок-евнух уже счастлив, вскоре твоя удача распространится на всех кругом. К чему противиться судьбе?

– Я совершенно тебя не знаю, – сказала она и маково покраснела.