Пса ласкают, когда волки близко.
Шла на тёмную сторону – вся светилась нежным молочным сиянием, как небо на рассвете. Мягкая, тёплая – тепло от неё на расстоянии чувствовалось, но она ещё и за руку меня взяла, прижалась плечом:
– Одуванчик, ах, как странно! Скоро утро, а мне совершенно не хочется спать. Я могла бы сейчас танцевать, или идти по горам, или – не знаю что!
Странно, ага.
Ничего странного не вижу; влюбилась в царевича. У которого старшая жена – настоящая паучиха, а сам он… промолчим. Ей уже хочется жить в этой каменной тюрьме, в этих подлых горах – лишь бы царевич смотрел на неё со своей подлой улыбочкой.
Старый. Точно, стар, как грех.
А Яблоня убрала мою чёлку с лица, заглянула в глаза, такая ласковая степная лисичка:
– Ты устал, да? Тебе нездоровится, Одуванчик? Прости меня, ты же вчера дрался за меня отважнее солдата, а я забыла…
Я подумал, не напомнить ли ей, что она вроде бы не собиралась быть ничьей наложницей? Что она вообще-то с севера царевна, что там у неё – отец, жених, всё такое… Не сказал. Ветер прав, мы не доберёмся. Что её даром мучить… ладно. Смотритель покоев так смотритель покоев.
– Устал, – говорю, – немного. Давай ложиться спать, Яблоня?
Вздохнула, улыбнулась.
– Ах, совершенно не спится! Но – хорошо, давай.
Переплёл ей косы, принёс умыться, поменял рубашку. Никогда не раздевается при мне донага, будто я её без одежды не видел… забыла, как я её отмывал, как смазывал её ссадины бальзамом из девяти масел… Да что говорить…
Говорила, что спать не сможет, что танцевать хочет, а сама заснула, как котёнок: тут же, минутку помурлыкала – и всё. Я смотрел, смотрел, как она спит – и вдруг почувствовал, что у меня слёзы текут, давно уже. Совсем не хотел плакать, всё вытирал, вытирал, а они всё текли, и я подумал, что она сейчас проснётся – пить, к примеру, захочет – и увидит, что я распустил сопли…
Тогда я тихонько вышел из её комнаты, дверь за собой прикрыл осторожненько, прислонился к ней спиной – но тут меня просто затрясло. Я стоял и ревел, как деревенский дурачок, у которого лепёшку отобрали. Прошло много времени, пока немного успокоился, но в комнату не вернулся. Там у окошка, напротив её двери, сундук стоял, так я кое-как примостился на этом сундуке. Думал, проснётся – позовёт, я услышу.
Долго так полулежал, полусидел, всё думал. А что тут ловить? Ничего не выйдет, как ни крути. Это я просто свыкся с мыслью, что жених у неё где-то далеко, и, кажется, заодно выдумал этого её жениха. Что он такой же белый, как и она, и добрый, и спокойный, и ещё, почему-то не будет её трогать, а будет беседовать с нами в этом дворце, где весь пол из самоцветных камней, и музыку слушать.
Размечтался, ага.
Хорошо ещё, что всё вышло здесь, а не где-нибудь на Сером Берегу. Если бы мы паче чаяния всё-таки добрались до её родины, а там бы всё оказалось по-другому, у меня, наверное, сердце разорвалось бы на части. А тут – очухаюсь, куда я денусь? Я евнух, она царевна. Ничего больше не будет. А если я своей унылой рожей буду раздражать царевича, он меня продаст в лучшем виде или подарит, когда Яблоня будет уж совсем его, а про меня забудет и думать.
Не на что мне надеяться.
От слёз у меня голова разболелась, и ещё ужасно заболело в груди, будто нож туда воткнули. Я подумал, что сейчас умру, и даже обрадовался, но через пять минут потихоньку прошло – и я, кажется, задремал.
Проснулся от шагов. Открываю глаза – раннее утро, из окна белёсый свет, а на меня смотрит Молния. Как на тлю на листе, ага. Я сел и уставился на неё.
– Пошёл вон отсюда! – сказала эта сколопендра и сморщила нос.
– Я охраняю госпожу, – говорю. – И подчиняюсь госпоже.
– Я тут старшая жена! – выдала она. Сквозь неё медь потекла – удивила, ага.
– Ну и что, – сказал я. Нагло. – Я тут смотритель покоев. Моя госпожа у господина в фаворе, в спальню с третьими петухами вернулась, так что ты не должна её будить. У неё должно быть свежее лицо к сегодняшнему вечеру.
Она так взбесилась, что я решил: ревнует всё-таки.
– Ты, полукровка! Тебя когда-нибудь били палками?!
– Нет, – говорю. – А тебя?
А мне настолько нечего терять и настолько больнее внутри, чем снаружи, что смелость появилась несказанная и весёлость какая-то. Не понимаю, почему перед казнью люди рыдают, волосы рвут, на коленях ползают, когда уже всё решено? Это ведь такое лихое и чудесное чувство! Можно любую важную особу за нос дёрнуть или бараном обозвать, можно палачу в рожу плюнуть, можно высказать всё, что захочешь, – и всё равно страшнее смерти ничего тебе не будет.
У меня даже дыхание перебивалось, как от восторга – так было хорошо. Она уже всё кругом заморозила своей злостью, даже иней на стенах осел, смотрит на меня так, что другой бы задымился, а я улыбаюсь.
– Бедная сестрица, – говорю. Ласково так. – Я же понимаю, отчего ты так кидаешься на кого ни попадя – я тебя, как родня, понимаю. Ведь я песок бесплодный и ты тоже.
Она бы мне врезала, если бы не так долго размахивалась. Я увернулся и продолжаю:
– Вот моя госпожа родит и станет любимой женой. А ты так и будешь всех жрать, только во дворце – пока не высохнешь, как печёное яблоко. А от злости ты высохнешь быстро, вот увидишь!
Она развернулась, кинулась к дверям во двор крепости, распахнула и заорала:
– Стража, сюда! Немедленно!
Я стоял и улыбался. Ну вот, думаю, сейчас меня прикончат – услышь, Нут, это будет просто чудесно. Ну, немножко больно минутку… ну десять, потерплю – но потом оно подохнет, это жалкое раскромсанное тело, а я уйду за реку совершенно счастливый.
Только моя госпожа, моя Яблоня, от этих ишачьих воплей проснулась и выскочила прямо навстречу шакалам Ветра. Да они, к их чести, не слишком-то торопились на женскую сторону: им это, похоже, обрыдло уже. А уж когда увидели Яблоню, тёпленькую ещё спросонок, укутанную в платок поверх рубахи – и вовсе смутились, растерялись и остановились на пороге. Не входя.
Яблоня только взглянула на Молнию и на мою физиономию – и, видимо, очень много поняла. Меня погладила по щеке, а к Молнии обернулась и улыбнулась:
– Ты старшая, Молния. Ты должна быть мудрее всех. К чему же все эти ссоры? Разве сильного человека украшает гнев?
Молния встала, уперев руки в бёдра, стуча хвостом по стене, щурясь. Сказала, в ярости, даже не крича – голос от бешенства пресёкся:
– Ты что, хочешь меня учить?
А Яблоня снова улыбнулась:
– Ну что ты! Это ты должна меня учить: ты же старшая, и ещё ты здешняя, а я чужая. Ты будешь государыней, ты должна всех учить – но не кулаком же, верно?
Молния минуту не знала, что ответить. Потом сказала:
– Твой евнух меня оскорбил, Яблоня. И я намерена наказать его за это.
Яблоня к ней подошла, положила руку ей на локоть – Молния шарахнулась, посмотрела искоса. Яблоня вздохнула и сказала:
– Это же мой евнух. Может, это моё дело – его наказывать? А ещё вернее – может, это вообще дело нашего господина? Давай его спросим?
Молния фыркнула, что не желает впутывать господина в скандалы на женской половине. А Яблоня заметила:
– Стражу-то впутываешь… посмотри, как им неловко.
Молния будто спохватилась. И приказала шакалам:
– Заберите его отсюда во двор. Мы поговорим и решим.
Я с Яблоней переглянулся и кивнул, мол, всё в порядке. Потом вышел с шакалами во двор, а кто-то из них дверь прикрыл, чтобы не слушать, как женщины выясняют отношения.
Во дворе было очень холодно, хоть солнце уже стояло высоко. Я бы сразу окоченел, но кто-то из шакалов укрыл меня плащом. Новое дело, услышь, Нут.
Я посмотрел на этого бойца. Я про себя телохранителей своих господ иначе чем шакалами никогда не звал: всегда это шайка головорезов, подонки, которые развлекаются только всякими гадостями и чужими неприятностями. А тут вдруг призадумался.
Всё-таки это не какой-то там, а боец из охраны царевича.
