И Ричард всегда был так воодушевлен ее музыкальными способностями, ее пением и игрой на скрипке. Тэре было всего восемь лет, когда она получила стипендию для учебы в одной из ведущих музыкальных школ страны. Кроме того, Ричард часами занимался с ней сам. Он даже сочинял для неё короткие пьесы, чтобы пробудить дополнительный интерес к занятиям музыкой.

И после всего этого, в семнадцать лет, когда ее талант, казалось, вот-вот превратится из бутона в настоящий цветок, она вдруг забросила все и ринулась в гущу развлечений, типичных для среды тинэйджеров: пьяные компании, мальчики, ночные загулы. И дикая, громкая поп-музыка, которая сотрясала весь дом, заставляя Ричарда содрогаться от ужаса.

Ее скрипка лежала нетронутая в футляре. Силу своего голоса она теперь использовала не для упражнений в пении, а для того, чтобы кричать на родителей.

Изучение философии в Лондонском университете было скорее последним спасательным средством, чем осознанным выбором. Это принесло родителям лишь временное облегчение. Ясно было, что это не для нее. А теперь она и вовсе бросила университет без каких-либо четких планов на будущее. Она потеряла даже работу официантки – ее босс не желал мириться с прогулами, даже связанными с семейным горем. С болью в сердце Рейчел думала, что дочери придется обратиться за пособием по безработице.

Казалось, только Бруно мог быть сейчас хоть какой-то опорой для Тэры.

– Разве ты не довольна, мама, что я буду снова играть? – спросила Тэра.

– Конечно, довольна.

– Папа тоже был бы доволен, ведь правда?

Рейчел вздохнула.

– Ты должна делать это ради себя, а не ради папы.

Она посмотрела в лицо дочери и увидела в нем смятение и протест. И злость тоже.

Постоянное подспудное недовольство. Из-за чего? Рейчел не понимала.

Поздно вечером, когда они смотрели программу новостей, Тэра неожиданно заявила:

– Мне кажется, это было безумием – согласиться на этот мастер-класс. Ты действительно считаешь, что мне надо пойти?

Мать нахмурилась.

– Да. Я думаю, тебе надо пойти. Что ты теряешь?

– Быть может, самоуважение.

– Или веру Ксавьера в тебя?

– Да. И это тоже.

– Я удивлена признанием, что тебя это волнует.

– Я тоже, – с чувством согласилась Тэра.

Моника Хелфрич проводила мастер-класс в розовой с золотом гостиной своей квартиры. Она считала, что домашняя обстановка помогает студентам расслабиться.

Тэра приехала последней. Автобус, на котором она добиралась, задержался из-за уличных пробок. Двое других скрипачей уже были на месте – мальчик, на вид лет четырнадцати, и молодая девушка примерно того же возраста, что и Тэра. Ксавьера не было видно.

Моника встретила Тэру, как родственницу, которую давно не видела. Она приветливо обняла ее, отчего Тэра мгновенно почувствовала себя неловко. И вообще, ей хотелось убежать с того самого момента, как только она вошла в эту комнату с пышными диванами и экстравагантно задрапированными занавесями.

Монике было на вид около шестидесяти. Это была высокая, статная женщина, напоминающая Юнону. На ней было вызывающее ярко-розовое платье наподобие восточного халата. Моника предложила студентам кофе и рассыпчатое печенье. В комнате негромко звучала музыка – запись скрипичного концерта Брамса.

– Это вы играете? – спросила Тэра, прислушиваясь.

– Естественно. Может, угадаешь оркестр и дирижера? – поддразнивая, спросила Моника.

Тэра нахмурила брови.

– Это оркестр из Центральной Европы. Но не Венской филармонии, у них такое элегантное мягкое звучание. Здесь звук более глубокий, слегка резковатый. Может быть, это немецкий оркестр.

Моника с интересом смотрела на нее.

– Продолжай, – подбодрила она ее.

– Берлинской филармонии, – решила Тэра. – Мой отец обычно говорил, что если бы у ангелов были настоящие серебряные арфы, они звучали бы так же, как струнная группа Берлинского филармонического.

– Чудесная мысль! Ну, а что скажешь насчет дирижера?

Тэра задумалась. Того, что она услышала, было недостаточно, чтобы двигаться дальше. Разумеется, можно безошибочно определить стиль некоторых дирижеров по звучанию оркестра. Отец демонстрировал ей это несколько лет назад. У него было бесчисленное количество историй о дирижерах и особенностях их стилей, а также обширная коллекция записей, которые он любил слушать вместе с Тэрой. Но этот отрывок был исполнен так, чтобы показать, главным образом, блестящую игру Моники, и можно было только догадываться о дирижере.

– Герберт фон Караян возглавлял тогда Берлинский филармонический оркестр, – сказала Тэра. – Я думаю, что, вероятнее всего, это он.

Моника протянула ей конверт от диска, чтобы она могла проверить себя. Гипотеза Тэры оказалась абсолютно верной.

– Это производит впечатление, – сказала Моника, подняв бровь.

Двое других присутствующих музыкантов посмотрели на Тэру с уважением. Но в их глазах ясно читался отблеск зависти и боязнь конкуренции, что заставило Тэру пожалеть о том, что она открыла рот.

Моника дала им "ля" на фортепьяно, приглашая настроить инструменты. Тэра вынула из футляра драгоценную скрипку отца и прижала ее подбородком. Неожиданно дух прежнего владельца захватил ее. На несколько секунд ей показалось, что ее отец присутствует в этой комнате. Затем образ погас, и она почувствовала на глазах слезы.

Моника взяла свой инструмент и перебрала пальцами струны, прежде чем заиграть открывающую тему концерта Мендельсона.

– Каждый серьезный скрипач пытается играть эту вещь, – сказала она своим восхищенным слушателям. – Просто трудно удержаться, чтобы не попробовать. Такая волнообразная, дразнящая мелодия. – Она повела статным плечом. – Давайте посмотрим, права ли я.

Она подозвала мальчика, предложив ему продолжить с того места, где остановилась.

Он встал, бледный и тощий, как жердь, с восточными чертами лица и блестящими черными волосами.

Едва он начал играть, как дверь тихо открылась, и вошел Ксавьер. Молча устроившись в дальнем углу комнаты, он махнул рукой, показывая, что не надо прерывать занятие.

Тэра восхищенно слушала игру мальчика. Его талант был бесспорен, техническое мастерство внушало уважение, а способность извлекать из музыки чувства была просто ошеломляющей. Тэру поглотило его исполнение, но все же не настолько, чтобы не замечать безмолвного присутствия Сола Ксавьера. Она все время осторожно поглядывала в его сторону, стараясь уловить реакцию маэстро на то, что он слышал.

Но лицо Ксавьера было абсолютно спокойным и непроницаемым и оставалось таким в течение следующих тридцати минут, когда Моника учила, терзала и мучила мальчика, вытягивая из него скрытый потенциал.

Тэре совсем не хотелось оказаться на месте этого мальчика в качестве объекта безжалостной выучки. И не столько из-за того, что она понимала, что ее техника не идет ни в какое сравнение с тем, что она услышала, но скорее из-за сильного нежелания выглядеть посредственностью в глазах Сола Ксавьера.

Ее нервы начали звенеть от напряжения. Когда Моника, наконец, вызвала ее, руки Тэры дрожали так, что она боялась, что вообще не сможет провести смычком по струнам.

Моника слушала сольную игру Тэры в течение нескольких секунд, потом резко остановила ее.

– Хорошо. Очень мило. Но слишком напряженно. Расслабься, моя дорогая. Посмотри на меня – нужно сделать глубокий вдох. Давай же, несколько глубоких вдохов.

Тэра поняла, что у нее нет другого выхода, как делать то, что было сказано. Она чувствовала себя униженно и глупо, пыхтя и отдувась на глазах у всех.

Она начала снова. На этот раз – одну из партий Баха. И снова Моника остановила ее.

– Все еще слишком много напряжения, слишком много нервов. Это бывает со всеми. Я сама нервничаю!

– Нет, вы не нервничаете, – выпалила Тэра.

Моника рассмеялась.

– Хорошо. У меня все по-другому. Разумеется. Давай ты сядешь и успокоишься, а потом мы попробуем снова.