Стрелочник на посту, покуривая, невозмутимо держит прямо перед собой развернутый желтый флаг. Он с ним вроде как одно целое. Впереди на перроне возле домика вокзала видны красный фонарик дежурного и широкий силуэт красной фуражки. Паровоз, весь в беспокойных вздохах и сопениях, еще не отошедший от перегонной стихии, гулко и жутковато прокатывается мимо дежурного, обильно и звучно цедит паром из спускных трубок, бросает мохнатыми «порциями» (высказывание А. А. Васильева) свербяще пахнущий дым, крадется к закрытому семафору, посылающему красную точку на фоне темнеющего неба и зари, появившегося света луны и лежащего горизонтально крыла. Машинист, проезжая мимо вокзала и сверху кивнув дежурному, уже не голосит, не ревет, а негромко, гармонично и легонько, музыкально, как бы примиренно возглашает свистком, словно аккуратный вокалист, три глубоких мажорных созвучия. А дежурный в ответ кивает разок фонариком с едва заметным жестом сожаления: дескать, что ж поделаешь, пропустил бы я вас ходом, да не вышло — навстречу идут поезда. В нужный момент машинист поворачивает ручку тормоза — вслед за оглушительным шипением крана с лязгом сцепок, скрипом и воем встает состав. Кондуктор на хвосте разворачивает сигналы, главный с первого вагона кричит дежурному: «Надолго?!» Дежурный в ответ один раз показывает ему руки крест-накрест: это значит — скрещение с одним поездом [65]. Машинист спускается с личным молоточком машину обстукивать-смотреть, помощник в топку глядит серьезно, изучает ее состояние, пока пламя стихло, — а навстречу такой же ФД, весь в паровых струях и тяжелом дыму, угольной пыли, забрызганный с дышел маслом, горбато и кособоко сбитый, словно недобрый трудовой мужик, со смотрящими фонарями и недвижным шлейфом пара над поездом идет на открытый семафор и торжествующе голосит сквозной проход. Когда встречный, напугав ужасным грохотом отсечки и долго стучащих колес состава, пройдет и рыдающе проревет на выходных стрелках, укрыв всю станцию паром, словно одеялом, дежурный откроет длинным рычагом семафор стоящему поезду — проволока пробежит от его рычага через всю станцию по особым роликам, крылышко быстро поднимется, и появится под ним зеленый огонь. Дежурный важно выйдет на перрон и с удовлетворением поднимет в сторону паровоза тот же фонарик с язычком керосиновой коптилки, напоминающий «летучую мышь», да только сигнал в нем переставит, покрутит колесико с цветными линзами — пододвинет к лампе зеленую, а не красную, — а это уже совсем иное значение сигнала. «Открыли!» — крикнет из будки помощник машинисту, который под вздохи воздушного насоса задумчиво оглядывает внизу, на земле, суровый глянец нагроможденных мускулов стали (он знает самочувствие своей машины, как живой; он заговорил бы с ней, а она, если знала бы речь, ответила ему). Помощник крутанет сифонный кран — и вот уже вновь паровоз горячо и страстно дышит во всю мощь ожившим жаром, звенит и плавится воздух над его трубой, нервно дрожит под топкой огненное сверкание на шпалах, до неба встает над станцией свежего пара сталактит… Кочегар устало и покорно подымется с «седушки», возьмет рукавички и опять, проваливаясь сапогами в угле, полезет, лязгая лопатой, на тендер, мрачный в слабеньком свете лампы, в своей совершенно твердой от изгари и сквозняков кепке, в грязной до непостижимости, но почему-то очень почтенно смотрящейся одежде…

Словом — безвозвратно ушедшая эпоха.

…Научился Семен когда-то, еще мальчишкой, из тальника дудки делать. Выжжет таловой палке сердце, дырки, где надо, высверлит, на конце пищик сделает и так славно наладит, что хоть что угодно играй.

Делывал он в досужее время дудок много и с знакомым товарным кондуктором в город на базар отправлял; давали ему там за штуку по две копейки. На третий день после ревизии оставил он дома жену вечерний шестичасовой поезд встретить, а сам взял ножик и в лес пошел, палок себе нарезать. Дошел он до конца своего участка — на этом месте путь круто поворачивал, — спустился с насыпи и пошел лесом под гору. За полверсты было большое болото, и около него отличнейшие кусты для его дудок росли. Нарезал он палок целый пук и пошел домой. Идет лесом; солнце уже низко было; тишина мертвая, слышно только, как птицы чиликают да валежник под ногами хрустит. Прошел Семен немного еще, скоро полотно; и чудится ему, что-то еще слышно: будто где-то железо о железо позвякивает. Пошел Семен скорей. Ремонту в то время на их участке не было. «Что бы это значило?» — думает. Выходит он на опушку — перед ним железнодорожная насыпь подымается; наверху, на полотне, человек сидит на корточках, что-то делает; стал подыматься Семен потихоньку к нему: думал, гайки кто воровать пришел. Смотрит — и человек поднялся, в руках у него лом; поддел он рельс ломом, как двинет его в сторону. Потемнело у Семена в глазах; крикнуть хочет — не может. Видит он Василия, бежит бегом, а тот с ломом и ключом с другой стороны насыпи кубарем катится.

— Василий Степаныч! Отец родной, голубчик, воротись! Дай лом! Поставим рельс, никто не узнает. Воротись, спаси свою душу от греха.

Не обернулся Василий, в лес ушел. Стоит Семен над отвороченным рельсом, палки свои выронил. Поезд идет не товарный, пассажирский. И не остановишь его ничем: флага нет. Рельса на место не поставишь; голыми руками костылей не забьешь. Бежать надо, непременно бежать в будку за каким-нибудь припасом. Господи, помоги!

Бежит Семен к своей будке, задыхается. Бежит — вот-вот упадет. Выбежал из лесу — до будки сто сажен, не больше, осталось, слышит — на фабрике гудок загудел. Шесть часов. А в две минуты седьмого поезд пройдет. Господи! Спаси невинные души! Так и видит перед собою Семен: хватит паровоз левым колесом об рельсовый обруб, дрогнет, накренится, пойдет шпалы рвать и вдребезги бить, а тут кривая, закругление, да насыпь, да валиться-то вниз одиннадцать сажен, а там, в третьем классе, народу битком набито, дети малые… Сидят они теперь все, ни о чем не думают. Господи, вразуми ты меня!.. Нет, до будки добежать и назад вовремя вернуться не поспеешь…

Не добежал Семен до будки, повернул назад, побежал скорее прежнего. Бежит почти без памяти; сам не знает, что еще будет. Добежал до отвороченного рельса: палки его кучей лежат. Нагнулся он, схватил одну, сам не понимая зачем, дальше побежал. Чудится ему, что уже поезд идет. Слышит свисток далекий, слышит, рельсы мерно и потихоньку подрагивать начали. Бежать дальше сил нету; остановился он от страшного места саженях во ста: тут ему точно светом голову осветило. Снял он шапку, вынул из нее платок бумажный; вынул нож из-за голенища; перекрестился, Господи, благослови! Ударил себя ножом в левую руку повыше локтя, брызнула кровь, полила горячей струей; намочил он в ней свой платок, расправил, растянул, навязал на палку и выставил свой красный флаг. Стоит, флагом своим размахивает, а поезд уж виден. Не видит его машинист, подойдет близко, а на ста саженях не остановить тяжелого поезда!

А кровь всё льет и льет; прижимает рану к боку, хочет зажать ее, но не унимается кровь; видно, глубоко поранил он руку. Закружилось у него в голове, в глазах черные мухи залетали; потом и совсем потемнело; в ушах звон колокольный. Не видит он поезда и не слышит шума: одна мысль в голове: «Не устою, упаду, уроню флаг; пройдет поезд через меня… помоги, Господи, пошли смену…»

И стало черно в глазах его и пусто в душе его, и выронил он флаг. Но не упало кровавое знамя на землю: чья-то рука подхватила его и подняла высоко навстречу подходящему поезду. Машинист увидел его, закрыл регулятор и дал контрпар. Поезд остановился…

Прошли те времена, когда железка была особой страной, «государством в государстве»; когда звонко звучали на ней колокола, слали огни семафоры и делали крыльями «под козырек», дудели в рожки стрелочники, дежурные в красных фуражках поднимали над головой сигнальные диски; по перегону шел путевой обходчик с гаечным ключом и молотком на плече, забивал вылезшие костыли, подтягивал ослабшие гайки (те самые, которые воровал главный герой чеховского рассказа «Злоумышленник») и важно показывал флажок проходившим поездам; а по станциям передвигались шипящие и клокочущие паровозы с густыми и мохнатыми серо-белыми клубами из труб, со звучным лязгом механизма и энергичным ворочанием дышел, и глядели прямо перед собой отрешенными взглядами фонарей. Из колонок подкапывала вода; пути на станциях были усыпаны шлаком. И пахло действительно гарью, керосином, смазкой, шпальной смолой, песком… Тот терпкий, невозвратимый запах железной дороги, который начинал различаться по приближении к издали видимым полосатым столбикам переезда и натянутым проводам, говорил очень о многом — быть может, о большем даже, чем гудки… Между рельсов пыльцой тянулась изгарь, бежала дорожка из кусочков угля и шлаковой породцы; железнодорожный путь на линиях, по которым ходили паровозы, был отличим сразу.