Надо сказать, что и в более поздние просвещенные времена условия труда и быта рабочих на строительстве железных дорог далеко не всегда обеспечивались на том уровне, какой требовался. Слишком велик всегда был соблазн сэкономить на социальном обеспечении. «Большая часть предпринимателей недобросовестно выполняла принятые на себя обязательства. Они вовремя не обеспечивали рабочих жильем, не требовали с рабочих выполнения санитарных норм в бараках и вокруг них, часто предоставляли некачественные продукты, о чем неоднократно отмечали в своих актах врачи санитарной службы, на должном уровне не соблюдались правила техники безопасности. Так, например, у подрядчика И. Никитина недалеко от пади Большая Шумиха рабочие опасались работать в галерее ввиду ненадежного устройства крепей. Однако подрядчик не обращал внимания на такие мелочи, пока не придавило человека. Обвалившиеся крепи причинили серьезный вывих рабочему Тюрину. У подрядчика Э. Ю. Березовского часто калечились люди и лошади…

В контракте, который заключал предприниматель с рабочим, и в „Положении о санитарной службе“ имелись пункты о том, что предприниматель был обязан предоставлять первую медицинскую помощь и доставить в случае необходимости больного в приемный покой. Но это выполняли не все. Ввиду отсутствия общих законов, определяющих обязанности подрядчиков по содержанию больных, забота о них вызывалась не прямым требованием закона, а морально-нравственными побуждениями. В этом отношении подрядчики не всегда соблюдали требования нравственности. Порой они проявляли полное равнодушие к положению заболевших рабочих. Во многих местах не было медицинской помощи, рабочие вынуждены были идти пешком 10–15 км к врачу, так как предприниматель отказывался давать им лошадей и не привозил врача на место работ». Это пишет историк А. В. Хобта о положении на строительстве Кругобайкальской железной дороги в начале XX века — уже не в крепостнические, а во вполне цивилизованные времена.

Большинство безобразий при сооружении железных дорог в России связано не только с самодурством чиновных начальников и традиционным пренебрежением властей к трудовым сословиям, не только с обычными непорядками, в сущности, всякой российской стройки. В принципе, начало железнодорожного строительства всегда объективно тяжело в бытовом отношении. Естественно, прежде чем рабочие возведут капитальные путевые здания и казармы, жить им придется в землянках, шалашах, палатках или, в лучшем случае, во временных бараках, ими же и построенных. Учитывая, что вплоть до начала XX века работы выполнялись на 90 % вручную, число рабочих требовалось огромное. Например, на сооружении дороги Петербург — Москва трудилось в разные периоды 50–60 тысяч человек — население крупного современного районного центра. Ясно, что сносно расселить такое количество людей, которые к тому же постоянно перемещались вслед за строившейся линией, было невозможно. При неизбежно большой скученности и суровости условий быта неизбежны были эпидемии, которые, впрочем, в те времена свирепствовали отнюдь не только на железных дорогах. Что касается издевательств над рабочими, к которым относились телесные наказания («секло начальство»), зуботычины, оскорбления и т. д., — то когда на Руси власти уважали трудового человека, солдата, матроса? В какой исторический отрезок времени? Как-то не припоминается. Однако…

Однако интерес для исследователя представляет в данном случае парадоксальный вопрос: почему же тогда до революции, как и в годы советской власти, люди так стремились устроиться на строительство железной дороги?

Да, вот такой парадокс: устроиться строителем на чугунку было совсем не просто. На земляные работы и возведение искусственных сооружений — мостов, труб, насыпей, галерей, тоннелей — как правило, нанимали народ из ближайших деревень. При крепостном праве контракт заключался не с крестьянами, а с помещиком, которому они принадлежали, — чаще всего это был контракт на покрытие крестьянского оброка. Казалось бы, что могло выманить из деревни, оторвать от семейного уклада, привычного сельского быта и труда в грязь, в непомерную ношу, тяжелую однообразную работу, в землянку на 40 человек, в которой и печи даже не было (яма посреди, а в ней горит костер), в духоту, провонявшую потом? Заработок? Да он даже при всех поборах на стройке раза в два превышал деревенский доход — но какой ценой!

«А по бокам-то все косточки русские…» Нет, это не вымысел поэта. На железнодорожных стройках умирало очень много рабочих — от грязи, цинги, тифа, дизентерии, других инфекционных болезней. Конечно, где скученность и антисанитария, там жди всяких бед. Даже в послекрепостническое время быт землекопа был просто ужасен. Бежало со строек всегда много народу — правда, после отмены крепостного права бегали не домой, а к другим подрядчикам, которых полагали более добрыми, — и бежали не столько от тягот быта и труда (ими наш народ не удивишь), сколько от обманов и издевательства. Однако устроиться работать на чугунку, повторяю, даже простым рабочим было тем не менее не так-то просто.

Мастеру или артельному старосте «замолвливали словечко», тот цедил сквозь зубы: «Пускай приходит, посмотрим». Тогда очередной кандидат в артель, встав ни свет ни заря, до смерти боясь опоздать к означенному часу, бежал на стройку, порой верст за шесть — восемь, и нес деревенское подношение — яичек, лучку, картошки, мясца, курятинки. Поклонившись в пояс, вручал «грамотею» мешок. Тот принимал, и начиналось «профессиональное испытание»: нужно было поднять шпалу (это примерно 50 килограммов) и трижды пройти с нею на плечах вокруг указанного места. Если испытуемый не падал и не надсаживался, ему предлагалось в два удара забить небольшую сваю или выкопать столько-то кубометров земли за столько-то времени («грамотей» стоял рядом с песочными часами). Затем начиналось самое трудное: испытуемому наливали огромную миску горячего кулеша (кулеш у строителей состоял из кусков мяса, картофеля, моркови и хлебного крошева, иногда с добавкой пшена, перловки или гречки), которую он должен был съесть без запинки, не поперхнувшись.

Если и после этого человек сохранял способность к активной деятельности, его прикрепляли к артели (что сопровождалось благодарными поклонами полуживого испытуемого) и отправляли на самые тяжелые работы — на выработку земли, отсыпку насыпи или на осушку болота. Артельный староста хмуро оглядывал его («у меня не балуй!»), давал в руки лопату или тачку и отправлял на работу — нередко на целый день в болотную воду по грудь, или на насыпь тачку возить, или крючником — тачки наверху насыпи подхватывать. Норма выработки лопатой — кубическая сажень (2,3 кубометра) в смену, а где и до двух саженей. Рабочий день длился 12–14 часов — правда, с двухчасовым перерывом на обед. Обед готовил артельный кашевар, которого освобождали от других работ, но в случае приготовления плохой еды артельщики могли его избить до полусмерти. За любого заболевшего или не выполнившего норму расплачивалась вся артель; например, за каждого больного вычитали 10–15 копеек на харчи и 5 копеек на лекарства в день — это огромные деньги для мастерового человека в середине XIX столетия.

Непрерывный человеческий «муравейник» буквально полз по громадному склону свежей земли: тачка за тачкой, словно горсть за горстью. Внизу десятник палочки на бумажке ставит: кто сколько перевез. Сколько он их там недоставит? Сколько в карман себе положит мужицких черных копеек за день? А работали от первых петухов (в контракте так и было написано «от рассвета») до заката. И перелопатили при строительстве дороги от Петербурга до Москвы 97 миллионов кубометров земли — во все времена цифра эта будет невероятной.

Выходной день существовал — воскресенье, но в этот день каждый из членов артели по очереди ходил в казарму к старосте, мастеру или десятнику на домашнее хозяйство — ненадолго возвращались к крестьянскому труду, батрачили от зари до зари. Часто в выходные дни и по великим праздникам случались пьяные бесчинства и драки, кончавшиеся прогулами, штрафами, побегами, порками — типичное российское проклятие работяги… В более поздние времена, перед революцией, уже не пороли, но розыск и аресты, равно как поборы и штрафы, были обычной практикой.