Отец мой был частным архитектором, которого в то время мало заботила собственная будущность, хотя и следовало бы. Тогда ему было всего тридцать четыре года, его бизнес шел в гору (люди говорили, что, выживи он во время наводнения, стал бы миллионером благодаря восстановлению города, которое затем последовало), он был здоров и силен, и мысли о смерти его не посещали. Моя мать – я в этом абсолютно уверена – не имела ни малейшего представления о существовании (или отсутствии) страховки. Всем занимался раньше отец. И мать вынуждена была вернуться к преподаванию в начальной школе, чтобы содержать семью. Родители моей матери помогали нам, когда могли, и сводить концы с концами едва-едва удавалось.

Мой отец родился и вырос в Каслфорде, городке в центральной части Коннектикута. Когда-то фермерская деревушка превратилась в городок, а когда в начале XIX века через него прошла железная дорога, стал индустриальным городом. Полное имя моего отца – Уилбур Кеннет Харрингтон, но все его звали Доджем, потому что он был восходящей звездой сначал средней школы Каслфорда, а затем Йельского университета Нью-Хейвене. Давным-давно дела семьи моего отца шли необычайно хорошо, но мой дедушка, завзятый игрок и горький пьяница, просадил все семейные деньги. За пятнадцать лет ему удалось промотать состояние, веками нажитое моими предками, и за день до того, как шериф приехал оформить за неплатежи арест на недвижимость – поместье, дед счел лучшим решением проблемы пулю в лоб.

Каслфорд, который мой отец знал с младых ногтей, из всей Америки в конце тысяча девятьсот сороковых – начале пятидесятых годов был избран как одно из лучших мест для издания национального новостного журнала. Хорошо оплачиваемая работа на фабриках, прекрасные школы, обширные земли, недорогое жилье, великолепные парки, озера и горы создали Каслфорду репутацию земного рая. Однако в восьмидесятых, когда я была ребенком, Каслфорд стали упоминать как жертву плохого городского планирования, превратившего его в индустриальный центр, который губит окружающую среду. Постепенно заводы и фабрики приходили в упадок – многие из них закрылись или перебазировались южнее, – рабочие районы пустели, превращались в трущобы, школы закрывались, рынок жилья сократился, по некогда красивым улицам с домами в викторианском стиле ветер носил пыль и мусор. Но пуще всего испытали унижение горожане, когда новая скоростная автострада далеко обогнула город.

Мне даже не разрешалось ходить в деловую часть города, да и делать там было нечего. Кинотеатры времен моего отца позакрывались, то же самое произошло и с ресторанами, гостиницами и катком. Здания приходили в запустение. В Каслфорде нечем было заняться, разве что ходить на «место для гуляния» – по новой автостраде. Мать не позволяла мне и того, пока мне не исполнилось шестнадцать и я не начала работать.

И все же потихоньку экономика стала оживать, в первую очередь благодаря применению новых технологий, и Каслфорд стал меняться к лучшему.

Я любила Каслфорд. Даже в худшие его времена. Большая часть Каслфорда, с которой меня знакомил еще отец, сохранилась – городские достопримечательности и пригороды, великолепные храмы и чудесные пейзажи классической Новой Англии. И всегда, всегда у Каслфорда будут великолепные горы и тысячи акров лесных земель, оставленных нам предками.

В городе все еще есть деньги. Большие деньги.

Наш дом, в котором сейчас живет моя мать, был чудесным местом для ребенка. С одной его стороны была – и еще есть – ферма, с другой – особняк, в котором вырос мой отец и который впоследствии отошел под монастырь.

Моя мать, бывшая Изабел (Бел) Энн Гудвин из Ньюпорта, Род-Айленд, будучи студенткой, познакомилась с моим отцом на танцах в Маунт-Холиоке. Поженились они в день получения дипломов. В качестве свадебного подарка родители моей матери купили им участок земли в пять акров в старом имении Харрингтон, а также дали денег, чтобы построить дом по проекту моего отца. Кирпичный дом выглядел так, словно, простоял двести лет. Это было изобретением моего отца – придавать строениям старинный вид, используя собственные технологии и специальные материалы. Дом он построил одноэтажным в надежде, что в дальнейшем расширит и возведет здание ввысь, превратив его в новый особняк Харрингтонов.

Мы, их дети – Сара Гудвин, или Салли (это я), и Роберт Уилбур, или Роб (мой брат), – получили свободное воспитание. Бродили по горам, пастбищам и лесам, плавали на каноэ, строили домики на деревьях и имели великое множество приключений.

Хотя, откровенно говоря, моя мать всегда была печальной. Когда мы толклись рядом, она источала улыбки, обнимала нас и старалась выглядеть энергичной, но когда ей казалось, что ее никто не видит, она впадала в грусть, и я слышала, как она тяжко вздыхает.

Мне было лет десять, когда однажды я услышала, как моя мама рыдает. Я выбралась из постели и нашла ее на кухне, где она, упав головой на стол, плача, вопрошала фотографию моего отца, что ей делать дальше.

Я не подошла к ней в ту ночь, но так и не забыла этого. И каждый раз, когда думала, что все идет хорошо, внимательно смотрела на мать и видела, что боль так и не оставила ее. А спустя какое-то время поняла, что тоска томила и меня, и моего брата, и эта печаль никогда нас не покинет.

Мы скучали по отцу. И до сих пор скучаем.

– Салли! – крикнул мне Девон. – Салли!

– Что? – откликнулась я и повернулась так резко, что чуть глаз себе не выколола веткой.

Полуденная жара июльского дня утомляла и раздражала меня. Мы уже несколько часов бродили по округе в поисках следов привидений и духов. За такой материал, по моему глубокому убеждению, ни один журналист не удостоится Пулитцеровской премии.

– Мне неприятно говорить тебе это, Сэл… – начал Девон, поднимая голову от карты в его руке.

Я стояла в ожидании. Перед тем как отправиться сюда, я заехала домой и переоделась в шорты хаки, майку с V-образ-ным вырезом и удобные ботинки; волосы завязала в конский хвост.

Девон нервно теребил ремень футляра киноаппарата. Плохой знак.

– Кажется, не на ту гору забрались. Думаю, Дадлитаун где-то там. – Он махнул рукой через ущелье.

От подножия горы мы карабкались часа два. По дну ущелья бежал стремительный поток, а противоположная сторона была такой же отвесной, как наша.

Сокрушенно покачав головой, я вытерла пот со лба и стала отгонять мошкару, кружившую надо мной. И средства зашиты не помогают.

– Послушай, Девон, – сказала я, – не мог бы ты в таком разе просто сфотографировать эту скалу так, чтобы на снимке отобразилось нечто похожее на привидение?

– Салли!

– В статье, – сказала я, – распишу и историю Дадлитауна, и загадочные смерти. Клянусь, не вру. Просто… – Я что-то услышала. Голос. Далеко отсюда. Я повернулась в том направлении. – Что это?

Мы прислушались.

– Ничего не слышу, кроме шума воды, – сказал Девон.

– А я слышу. Вернее, слышала. – Сделав несколько шагов к краю обрыва, снова услышала далекий голос. Женский. – Это там. – Я указала рукой. – Слышишь?

– Нет.

– Кто-то кричит. Где-то внизу.

– Но наша машина в другой стороне, Сэл. Если туда идти, кто знает, что может случиться…

Я услышала женский визг.

– Кто-то попал в беду.

Я стала осторожно спускаться, увлекая за собой поток мелких камней.

– Может, это те самые дети? – начал Девон, но потом тоже услышал крик, потому что, оглянувшись, я увидела, что он поспешает за мной.

– Помогите! Кто-нибудь помогите! – кричала женщина.

– По-мо-ги-те! – в ужасе надрывался детский голос – По-мо-ги-те!

– Идем! – крикнула я, продираясь сквозь кустарник на голоса.

Я выбежала на поляну и обнаружила мужчину, скорчившегося от боли на земле, суетящуюся вокруг него женщину и ребенка, присевшего на корточках рядом с мужчиной. Закрыв глаза руками, мальчик кричал тонким голоском:

– По-мо-ги-те!

– У моего мужа сердечный приступ! – вскричала женщина.