— Хочу поехать в Болонью. Прошлым летом Моретта приглашала меня к себе, — ответила Мария, вспомнив золотой сентябрьский денек, теперь казавшийся таким далеким, и встречу с дочерью учителя на кукурузном поле.
Учитель Бенито рассеянно закручивал пальцами длинные волоски косматой брови.
— Моя Моретта, — начал он осторожно, — странная девочка, и я никак не могу найти с ней общий язык. Видишь ли, я прекрасно знаю, что в ее жилах, помимо моей романьольской крови, течет африканская кровь ее матери. Жену свою, упокой господь ее душу, я любил, но никогда не понимал. В ее душе были потайные уголки, куда мне не дано было заглянуть. Вот говорят, все мы равны, все дети божьи, но нет, поверь мне, все мы разные. Моя Моретта и не белая и не черная, а что она такое, я и сказать не могу. Поэтому я и не знаю, подходящая она компания для тебя или нет, ведь ты теперь одинока, и защитить тебя некому. Да и не с этого надо начинать, давай-ка поставим вопрос по-другому: ты уже решила, кем хочешь стать, что будешь делать в жизни?
— Я только об этом и думаю, учитель, но ответа не нахожу. Поэтому я сказала себе, что мне надо уехать. Если я попаду в большой город, где много незнакомых людей, может, мне и удастся понять, чего же я хочу, — попыталась объяснить Мария.
На самом деле в голове у нее царила полная путаница. Пережив несчастье, уничтожившее всю ее семью, и медленно оправляясь после психологической травмы, только начиная постепенно осознавать всю горечь утраты, она жестоко страдала от одиночества. Ей не хватало долгих бесед с бабушкой, споров с родителями и даже ссор с братьями. Лишь теперь она начала понимать, что они служили ориентиром и помогали ей найти направление в житейском море. Теперь она начала скучать даже по кухонным запахам, которых всегда терпеть не могла. Мария спрашивала себя: «Неужели надо потерять родных и близких, чтобы наконец понять, насколько они тебе дороги?»
— В Болонье я могла бы найти работу в каком-нибудь ресторане. Я многому научилась от бабушки и теперь знаю кое-какие маленькие секреты, — сказала она.
Учитель Бенито Моранди понял, что Мария твердо решила уехать, и в глубине души почувствовал облегчение. Она пробыла в его доме всего несколько дней, но ему они показались вечностью. Присутствие этой девушки, хотя она была молчаливой и работящей, нарушило размеренное и неторопливое течение его собственной жизни.
На следующий день, к вечеру, Мария пошла на кладбище. Вся ее семья лежала под одним общим камнем. На мраморной плите черными буквами была высечена короткая надпись: «СЕМЬЯ ГВИДИ — ДЕКАБРЬ 1972». Мария долго простояла над могилой в этот холодный и ненастный январский вечер, не в силах ни плакать, ни молиться. Она смотрела на надгробную плиту, сознавая, что под ней все ее родные, прах, отошедший к праху. Они не могли ни выслушать ее, ни ответить, но она продолжала стоять неподвижно, словно стремясь вобрать в себя их тепло и близость из-под холодных могильных камней.
— Эй вы там, послушайте, я запираю ворота. Вы что там делаете? Вы что, ночевать тут собираетесь? — окликнул ее кладбищенский сторож.
Мария очнулась и, бросив последний взгляд на могилу, торопливо направилась к выходу.
— Я думал, вы решили здесь заночевать, — повторил сторож, не узнавший ее издали из-за густого тумана. Когда Мария подошла поближе, он принялся извиняться. — Помилуй, господи, да это же Мария, дочка Гвиди! — воскликнул старик.
Она улыбнулась ему, и он смутился еще больше.
— Ты уж прости, дочка, что я на тебя накричал, но в этом проклятом тумане никого не узнать, — объяснил сторож.
— Не беспокойтесь, Агония, — успокоила старика Мария, называя его по фамилии, как нельзя лучше подходившей к теперешнему состоянию ее духа. — Просто я не думала, что уже так поздно.
Он проводил ее до выхода и, закрыв за ней ворота, запер их на большой, висящий на толстой цепи замок.
— Ну что ж, когда такая славная девчушка, как ты, вдруг ни за что ни про что остается совсем одна, тут немудрено и совсем запутаться, — заметил он ей в утешение.
— Не стоит об этом говорить, — прервала его Мария. — Все равно уже ничего не изменишь.
Сторож покачал головой:
— Все-таки легче, когда есть с кем словом перекинуться. Тебя тут не было, ты в больнице лежала, так вот знай: на похороны твоих родных вся деревня собралась, все, начиная с мэра. Все забегаловки позакрывали, такой был траур. Приехал фотограф из «Карлино» [21], журналисты были, даже телевидение. А уж народу понаехало! Видимо-невидимо. Из Чезенатико и прямо из Форли. И даже Специалисткапришла со своим сыном Мистралем.
Услыхав это имя, Мария вздрогнула. Старик сторож продолжал рассыпаться в подробностях, живописуя печальную церемонию, на которую пригласили даже оркестр, но она больше не слушала. У нее в ушах отдавались слова Агонии: «…И даже Специалисткапришла со своим сыном Мистралем». Она не вспоминала о нем с той самой трагической ночи, но теперь и его имя примешалось к ее горестным переживаниям. Зачем он вернулся? Искал ли он ее? Может, его потрясло известие о взрыве? А может, просто приехал навестить свою мать?
Они вышли на центральную площадь, и здесь Мария прервала пространный рассказ Агонии:
— До свидания, и спасибо, что проводили меня.
На прощание он стал выражать соболезнования, которых Мария уже не услышала. Войдя во двор домика учителя, она села на велосипед и прямиком поехала в Чезенатико, не обращая внимания на туман и холод, от которого щеки у нее горели, а ноги замерзали. Когда она подъехала к дому Адели на площади Консерве, сердце выскакивало у нее из груди. Поставив велосипед на подставку, она постучала в низкую деревянную дверь. Адель приняла ее со своей обычной суровой сдержанностью.
— Мне сказали, что вы были на похоронах моей семьи, — начала Мария, — я бы хотела вас поблагодарить.
— Заходи, — сказала Адель, посторонившись, чтобы дать ей пройти в кухню, где был включен телевизор, а керосиновая печка распространяла приятное тепло.
— Я знаю, что Мистраль тоже был на похоронах, — сказала Мария. У нее застучало в висках от резкого перепада температуры.
— Я сварю тебе кофе. Хочешь? — спросила Адель, догадавшись, куда клонит Мария.
— Еще бы! Я вся окоченела. Спасибо, — поблагодарила девушка, подходя поближе к печке.
Адель повернулась к ней спиной и принялась возиться у плиты. Мария собралась с духом и продолжала:
— Мне бы очень хотелось снова повидать Мистраля. Поблагодарить и его тоже.
— Мне тоже иногда очень хочется его повидать. Но с тех пор, как он уехал, я видела его только раз. Это я просила его пойти со мной на похороны. — Адель поставила перед ней дымящуюся чашку кофе и сахарницу.
— Он вам не говорил обо мне? — спросила Мария, опуская глаза.
— Мария, — Адель строго взглянула на нее, — чем скорее ты выбросишь его из головы, тем лучше. Он цыган. Сегодня здесь, завтра там. На него нельзя положиться. Ветер — он и есть ветер, его не удержать.
— Я только хотела спросить, говорил ли он обо мне, — не отставала Мария.
— Нет. Но это ничего не значит. Он мне никогда ничего не рассказывает. Я знаю, что он заходил к тебе в больницу, когда ты еще была без сознания.
— Значит, он думал обо мне! — с надеждой воскликнула Мария.
— Он думает только о своих моторах. Для девушек у него и времени почти нет. Пей свой кофе, а то остынет.
Уходя, Мария все же унесла в кармане пальто адрес Мистраля. Адель объяснила ей, что он снимает скромную меблированную комнату без телефона, но она, если захочет, сможет ему написать.
На следующее утро дома поселка и бескрайние просторы полей покрылись инеем. Люди поеживались от острых укусов мороза. В этот день Мария простилась с учителем Бенито и села в поезд, шедший из Чезенатико в Болонью. В руке она несла чемодан с немногими вещами, купленными на распродаже в единственном магазине готового платья в Каннучето. Моретта Моранди ожидала ее к полудню. Однако, приехав в Болонью, Мария позвонила с вокзала и предупредила, что задержится на несколько часов. А потом села в поезд и отправилась в Модену.
