— Реализовать свои возможности, бабушка. Понимаешь, что это значит? Ты свои возможности реализовала, стоя у плиты, а я молода и хочу реализоваться по-своему, — решительно заявила юная внучка.

— Стоит ли делать такие вещи, если их и не выговоришь, язык сломаешь, когда здесь рядом, у тебя под боком, есть все, что нужно? — Старуха провела рукой по лбу. — Когда я была молода, нищета была такая, что смотреть больно. Мясо ели только на Пасху да на Рождество. Я была тупая, как коза. Учительница в школе меня держала на первой парте, рядом со своим столом. Читать-считать она меня не учила, а давала штопать носки да чинить белье. Говорила: «У тебя, Джаннина, руки золотые. Зачем тебе учиться писать? Для женщины главное — уметь шить и готовить. Так и семью прокормишь». Так у меня все и вышло. Сперва в поле работала, потом на кухне. Вырастила сына, внуков подняла. И тебя, дуреху, тоже.

Девушка упрямо покачала головой. Из кухни донеслись возбужденные голоса, и они обе насторожились.

— Мама ссорится с Антаресом, — определила Мария.

Антаресу, старшему брату Марии, было двадцать шесть лет, но Роксана требовала от него беспрекословного подчинения, как от малого ребенка. Вся вина молодого человека состояла в том, что дух новаторства заставлял его предлагать для включения в меню экзотические блюда, которые семья считала оскорблением хорошего стола.

— Главное, чтоб еда была сытной, болван, — твердила Роксана грубоватым грудным голосом.

— Главное — качество и стиль, — стоял на своем Антарес, мечтавший открыть собственное современное заведение на набережной Порто-Канале в Чезенатико. Честолюбивые замыслы сына доводили мать до белого каления: она твердо верила, что любая попытка выйти за пределы магического круга семьи и родной деревни приведет к гибели.

Бабушку эти ежедневные перепалки только забавляли, а Марию раздражали, лишь укрепляя в ней уверенность в собственной правоте и стремлении искать самостоятельной жизни на стороне.

— Они невыносимы, — вздохнула девушка, энергично взбивая на голове бабушки серебряные завитки прически.

— Добрая ссора никому не вредит, — добродушно усмехнулась старуха.

Острый слух Марии уловил вдалеке нарастающий шум мотора. Она пришла в смятение.

— Я на минутку выйду на дорогу, — сказала она, заметно краснея, и уронила щетку и гребешок на колени бабушке.

— Что там, на дороге, медом, что ли, намазано? — лукаво спросила старуха.

— Не выдавай меня, бабушка, я сейчас вернусь, — умоляюще попросила Мария.

Старуха понимающе кивнула.

— Не торчи там долго, — проворчала она, и в ее смягчившемся взгляде промелькнуло далекое воспоминание.

Мария обогнула дом, пересекла пустынную в этот час автомобильную стоянку, которой вскоре предстояло заполниться машинами воскресных посетителей, и жестом заставила замолчать Лилу и Москино, двух громадных полканов неопределенной породы, решивших поприветствовать ее радостным лаем.

Шоссе, обсаженное по обеим сторонам высокими тополями, было пустынным, но Мария знала, что вот-вот из-за поворота покажется машина Мистраля. Она поправила рукой густые и длинные огненно-рыжие волосы, облизнула губы и несколько раз ущипнула себя за щеки, чтобы казались румяней. Потом одернула короткое небесно-голубое ситцевое платьице с рисунком в виде веток цветущей мимозы. Шум мотора приближался, и, когда из-за поворота вылетела переоборудованная Мистралем малолитражка, еще более яркая, чем ее волосы, сердце чуть не выскочило у нее из груди. «Алый метеор», как она его называла, заставлял трепетать самые потаенные струны ее души. Послышался визг тормозов, и машина остановилась прямо перед ней. Красивое смуглое лицо показалось в окне.

— Привет, Мария, — раздался звучный голос. — Что ты делаешь?

— Может, тебя жду. Что скажешь? — ответила она, не трогаясь с места.

— Скажу, что ты мне очень нравишься, — ответил он, лукаво поглядывая на нее. Мистралю тоже исполнилось восемнадцать, и он был несказанно хорош собой. Мария просто умирала, глядя на его гибкое и сильное тело, на решительные черты лица. Она не сводила с него глаз, пока он вылезал из машины. На нем были линялые джинсы и черная футболка: его обычный наряд. Упрямое выражение смягчилось ослепительной улыбкой. На смуглом лице, под шапкой черных вьющихся волос, ярко блестели голубые глаза.

— Что ты так смотришь? — спросил он, решив, что внимание девушки привлек какой-то непорядок в его одежде. — Я что, испачкался?

— Ну, совершенно чистым ты не бываешь никогда, — двинувшись ему навстречу, пошутила Мария. — Уж если ты не копаешься в машине, значит, лежишь под ней.

— Тебе не нравится? — насупился Мистраль.

Он стоял, прислонившись к дверце, сунув руки глубоко в карманы. Мария знала, что латаная-перелатаная малолитражка ему куда дороже собственной жизни.

— Ну что ты, я просто восхищаюсь, — призналась она.

— Ты мне тоже очень нравишься, — прошептал Мистраль, положив сильные руки ей на плечи.

Марию охватило глубокое, невыразимо сладкое волнение. Он попытался притянуть ее к себе, но она инстинктивно отпрянула.

— Зачем ты приехал? — спросила она кокетливо.

— Потому что ты ждала.

Оба разразились открытым ребячьим смехом.

Они познакомились весной, когда Мария пропорола гвоздем шину велосипеда. С тех пор она стала ездить на работу еще охотнее, чем раньше: ведь мастерская, где он работал, находилась на самом въезде в Чезенатико. Они здоровались, украдкой обнимались, и она уезжала в «Салон красоты» синьоры Ванды, когда-то обучавшейся во Франции, у самого Кариты в Фобур-Сент-Оноре. Когда мать ругала Марию за упорное нежелание оставить работу у Ванды, Адельмо вступался за нее:

— Увлечение пройдет, вот увидишь, мы еще сделаем из нее отличную стряпуху.

Но Мария терпеть не могла кухню, и, когда заставляли стоять у плиты, ее начинало по-настоящему тошнить.

— Учись перемешивать крем медленно, не торопясь, все время в одном направлении, а то будут гузки, — говорила ей старуха.

— Сгустки, бабушка, — поправлял ее Антарес, фанатичный приверженец точности.

— Какая разница? Главное, чтобы крем был хороший, — уклонялась от критики старуха.

Бабушкина кухня славилась по всему краю, но сама она, когда стряпала, не пробовала на вкус ни еды, ни вина, определяя готовность и качество блюд нюхом. Нос ее являл собой целую химическую лабораторию, гарантирующую точность диагноза. Однако Мария предпочитала аппетитным ароматам стряпни легкомысленное благоухание «Салона красоты».

— Прокатишься со мной? — пригласил Мистраль.

— Не могу. Родные заругают, — вздохнула она.

— Я для них всего лишь никчемный лоботряс, верно?

— Им не нравится, что я с тобой встречаюсь, вот и все, — ответила Мария, умолчав об упреках, которыми осыпали ее родители всякий раз, когда Мистраль появлялся вблизи усадьбы. Будь поклонником Марии сын хозяина гостиницы, у них не нашлось бы возражений. Но сын «Специалистки», бедной женщины, частенько совмещавшей обед с ужином, был не парой их Марии. Для них не имело никакого значения, что Мистраль был героем каждых воскресных состязаний по мотокроссу или картингу, что он уже завоевал множество трофеев, что местные газеты писали о нем как о надежде автомобильного спорта. Для них Мистраль был всего лишь подручным механика. Мария, их единственная дочь, хоть и была без царя в голове, заслуживала чего-то большего. Мистраль знал, что семейство Гвиди придерживается невысокого мнения о нем, и ему было обидно.

— Я хочу тебя поцеловать, — сказал он, пытаясь ее обнять.

— Прекрати, — Мария отстранила его и отступила на шаг, чтобы он не мог ее достать, хотя ей хотелось того же, чего и ему. — Увидимся во вторник.

— Во вторник меня здесь не будет, — возразил Мистраль, — я уезжаю, Мария. Буду работать в Модене. — Его глаза загорелись восторгом.

— Что за работа? — спросила девушка.

— Та же, что и здесь, только лучше. Я буду работать у Сильвано Ваккари, он готовит машины для ралли. Он мне предложил хороший заработок. А главное, я смогу делать то, что мне больше всего нравится: работать с моторами.