— Мне в голову пришла мысль: если смазать кожу свиным салом, оно защитит от ожогов.

— Отличная идея, Герман.

Судорожно вздохнув, Варм произнес:

— Моррис, Моррис… Я тебя словно тысячу лет знаю!

— И у меня то же чувство.

— Так жаль, что ты умер прежде меня.

— Ничего, мне уже не больно.

— Я так хотел помочь тебе. Думал, подружимся.

— Мы и так друзья, Герман.

— Я, — сказал Варм. — Я…

Он распахнул рот, и из самых недр его глотки раздался непонятный звук. Словно треснул и разломился некий твердый кусок нутра. Что бы ни случилось, боли Варм не испытывал. По крайней мере, он даже не вскрикнул. Я опустил ему на грудь ладонь и успел застать момент, когда сердце встрепенулось последний раз и затихло.

Испустив дух, Герман Кермит Варм уронил голову на бок, и часы его жизни остановились. Его правая рука свесилась с койки, и я поправил ее. Когда она свесилась второй раз, я все оставил как есть. Вышел из палатки. Чарли по-прежнему сидел у костра, и вроде бы ничего не изменилось. За исключением одной существенной детали.

Когда я вышел к братцу, по лагерю шастало с полдюжины индейцев. Краснокожие рылись в наших сумках, осматривали коней и мулов, искали, что бы такого ценного прикарманить. Стоило мне высунуть нос из палатки, как один из индейцев, вооруженный винтовкой, мотнул стволом в сторону Чарли: садись, мол, рядом. Я и сел.

Ни я, ни Чарли оружия при себе не оставили: ремни с кобурами, как обычно на привал, мы сложили под седлами. Но даже будь братец при револьвере, вряд ли он сумел бы оказать сопротивление. Чарли молча смотрел на пламя, время от времени бросая взгляды на незваных гостей — только так, чтобы не привлечь их внимания.

Ведро золота стояло между нами, и, возможно, индейцы его не заметили бы, не попытайся Чарли скрыть добычу, накрыв ведро шляпой. Индеец с винтовкой это сразу увидел и заподозрил неладное. Он подошел к нам и заглянул под шляпу. Индеец с самого начала хмурился, и даже содержимое ведра его не обрадовало. Впрочем, он нашел его достойным внимания и подозвал к костру членов отряда.

Вместе краснокожие устроились у огня и по очереди заглянули в ведро. Один даже расхохотался, и на него тут же шикнули — видимо, велели заткнуться. Другой индеец посмотрел на меня и резким тоном о чем-то спросил. Рассудив, что он желает знать, откуда золото, я ткнул пальцем в сторону реки. В ответ индеец удостоил меня презрительного взгляда. Его товарищи опустошили ведро, равными долями рассыпав самородки и хлопья по сумкам из телячьей кожи. Затем они встали и принялись обсуждать некое серьезное дело, указывая то на меня, то на Чарли.

Тем временем индеец с винтовкой заглянул в палатку и прямо ахнул. Таких эмоций от индейца ожидаешь в последнюю очередь, но этот и правда ахнул, громко, по-бабьи, и вывалился из палатки наружу. Зажав рот ладонями, он выкатил полные страха и стыда глаза. Побежал к товарищам, на ходу жестами веля им отойти подальше. Он описал увиденное, и весь отряд тут же поспешил прочь, скрылся во тьме. Странно, индейцы не забрали оружие, лошадей, оставили нам жизни. Видимо, подумали, что в лагере у нас чума или проказа. А может, просто сочли золото достаточным откупом.

— Варм умер, — сказал я братцу.

— Спать что-то хочется, — ответил он.

И что вы думаете? Он лег и заснул.

Варма я похоронил утром, рядом с Моррисом. Хоронил в одиночку — Чарли помогать не стал, просто сидел рядом и мозолил глаза.

Свою единственную сумку Варм при жизни набил до отказа записками. Я пролистал их в поисках формулы, но так ничего и не понял: не потому, что не знаком с химией и прочими науками, просто писал Варм как курица лапой.

Наконец я сдался, положил записки Варму на грудь и засыпал могилу землей и песком. Надгробий ни над Вармом, ни над Моррисом ставить не стал. Хотя, пожалуй, следовало бы отметить этих двоих как верных друзей и отважных исследователей. Однако в тот момент я чувствовал себя странно, потерянным, разум будто застило мороком. Хотелось поскорее отправиться в обратный путь. Так мы и поступили: едва я закончил с могилой, мы с Чарли оседлали коней и поехали прочь.

Палатка осталась стоять неразобранной, костер по-прежнему курился. Обернувшись на лагерь, я подумал: вожаком мне не быть, но и командовать собой далее не позволю. Хочу управлять только собственной жизнью, сам себе стану хозяином.

Чтобы конь Варма и мулы не умерли с голоду, я отвязал их. Лошадь не тронулась с места, зато мулы посеменили за нами. Я выстрелил поверх их голов — бедные животные бросились наутек, вниз по реке, до того резво перебирая копытами, что вместо коренастых ножек я теперь видел размытые пятна. Не заклейменные, эти скотинки кому-нибудь еще пригодятся.

Следуя северо-западной тропой, мы добрались до отеля Мейфилда за три дня. По дороге почти не разговаривали, а если и случалось общаться, то беседовали мы учтиво и вполне дружелюбно. Братец, наверное, прикидывал, чем станет промышлять остаток жизни. О том же задумался и я. Вспомнив события недавних дней, решил: если это задание и правда последнее, то конец карьеры выдался поистине впечатляющий. Надо непременно навестить матушку, если она, конечно, еще жива. Я стал представлять, как возвращаюсь к ней, прошу извинить. Даже придумал несколько фраз, с которых начну. И постоянно в моем воображении матушка прощала меня, обняв за шею кривой рукой и целуя в щеку над щетиной.

Мысли о возвращении успокоили меня, и дорога до Мейфилда, несмотря на все пережитые злоключения, выдалась очень даже приятной. Где-то на полпути я заметил братцу:

— Левой рукой ты действуешь быстрее многих.

— Многие не все, — ответил Чарли.

Вспоминая о том, как индейцы отняли добытое на реке золото, я испытывал смешанные чувства. С одной стороны, правильно, что не нам владеть этим богатством — собирая ведро, я испытывал горькое сожаление. С другой — я бы вряд ли смирился с потерей, если бы не схрончик в подвале у Мейфилда. С его помощью я думал изменить свою жизнь, и потому, когда милях в двух от городка я уловил запах дыма, в сердце у меня зародилась тревога. Предчувствие чего-то очень и очень недоброго.

За время, что мы скакали до гостиницы, тревога переросла в гнев, а после в бессильное смирение. Гостиница сгорела дотла вместе с близлежащими домами. Войдя на пепелище, я поискал взглядом печку — та была опрокинута. Двинулся к ней, уже зная: схрон потерян. Поняв окончательно, что увезти с собой нам уже нечего, я обернулся к Чарли. Братец, сгорбившись, сидел на Шустрике в лучах весеннего солнца.

— Все пропало.

— Надо напиться, — как никогда обдуманно и прочувствованно ответил Чарли.

Впрочем, гостиница сгорела, и посидеть где-то, чтобы напиться по-человечески, стало попросту негде. Пришлось, как последним забулдыгам, купить бутылку бренди в аптеке и распить ее на обочине.

Сидя на тротуаре, мы смотрели на останки гостиницы. Пожар погас несколько дней назад, но над пепелищем все еще вились столбики дыма, как призраки гигантских змеев. Когда бутылка опустела наполовину, Чарли спросил:

— Как думаешь, это Мейфилд устроил поджог?

— Кто ж еще?

— Должно быть, он не покидал городка. Спрятался где-нибудь и дождался, пока мы уедем. Сказал последнее, веское слово. — Я согласился, и тогда Чарли подумал вслух: — Интересно, где твоя подружка?

— Странно, я про нее даже не вспомнил.

Впрочем, чему удивляться…

В самом конце дороги я заметил мужчину и тут же признал в нем нытика. Как и прежде, он вел коня под уздцы и лил горькие слезы. Отрешенный, словно впавший в тихое безумие, он прошел мимо, бормоча себе под нос нечто несвязное и не заметив нас. Ни с того ни с сего на меня напал такой гнев, что я подхватил с земли камень и запустил им в нытика. Тот, получив в плечо, обернулся.

— Пш-шел вон отсюда! — крикнул я.

Не знаю, что вызвало ярость. Я будто прогонял ворона, клюющего труп. Что с пьяного взять? Когда нытик, весь такой ничтожный и жалкий, поплелся дальше, я признался братцу: