— Тяжело найти друга, — заметил я.

— Тяжелей всего на свете, — согласился одноглазый. — Давай еще, — обратился он к женщине, но уже без азарта.

Я оставил их и вышел на улицу. Чарли, выпив бренди, дожидался меня на дороге. Вместе мы пошли в сторону отеля мимо платной конюшни, где оставили Жбана и Шустрика. Заметив нас, конюх позвал:

— Это ваша лошадь?

Он поманил меня.

Мы с Чарли договорились встретиться на этом же месте через полчаса, и братец пошел осмотреться.

Я вошел в конюшню. Конюх — сутулый, кривоногий, конопатый и лысый мужичок в комбинезоне — осматривал глаз Жбана. Я подошел, и он кивнул в знак приветствия.

— Милый у вас конь, хороший, — сказал мужичок.

— Что с глазом?

— Вот о нем-то я и хотел потолковать. Глаз придется удалить. — Махнув рукой в сторону, он произнес: — Вниз по улице через две лавки найдете коновала.

Я спросил, во сколько станет операция, и конюх ответил:

— Долларов двадцать пять. Можете сами у врача спросить, но цену он назовет примерно ту же.

— Сам конь не стоит этих денег. Так и глаз не должен стоить дороже пяти.

— За пять я могу и сам вырвать глаз.

— Вы? А опыт есть?

— При мне вырывали глаз корове.

— И где проведете операцию?

— Прямо тут, на полу. Напоим коня опиатом, боли он не почувствует.

— Сам-то глаз как вырвете?

— Ложкой.

— Ложкой?! — переспросил я.

— Да, столовой ложкой, — кивнул конюх. — Я ее сначала обеззаражу, не сумлевайтесь. Поддену глаз, выну его, а сухожилия перережу ножницами — точно так же поступили с коровой. Потом док залил глазницу спиртом. Ну и корова аж вскочила! Док сказал, что мало дал ей выпить опиата. Но вы не бойтесь. Вашему коню нальем от души.

Я погладил Жбана по морде и спросил:

— А может, лекарство есть? Жбану и без того досталось, теперь еще и глаз рвать…

— Одноглазый конь — ездоку обуза, — признал конюх. — Самое мудрое — продать его на мясо. У меня есть лошадки на продажу. Если желаете — покажу. Цены божеские.

— Лучше глаз вырвем. Ехать нам осталось не далеко, так что Жбан еще послужит.

Конюх сбегал за инструментами для операции и разложил их на пледе, расстеленном тут же, у ног Жбана. Потом принес большую глиняную чашу с водой и растворенной в ней настойкой опиума. Пока Жбан пил, конюх отвел меня в сторонку и — как бы по секрету — шепотом предупредил:

— Как только ноги у него подогнутся, толкаем вместе. Нужно, чтобы конь упал прямо на плед, ясно?

— Ясно.

И мы принялись ждать, когда подействует настойка. Долго ждать не пришлось. Я бы даже сказал, времени прошло так мало, что мы растерялись. Жбан уронил голову, его повело, и он, с трудом переставляя ноги, прямо-таки рухнул на нас. Прижал всем весом к перегородке денника. Конюх обезумел. Покраснев, как глина, и выпучив глаза, он разразился отборным матом. Перепуганный насмерть, конюх отталкивал коня, а мне вдруг сделалось смешно, и я захохотал над его потугами. Над тем, как он, утратив всяческое достоинство, извивается, как пойманная в липкую ловушку муха.

Обиженный, конюх разъярился: он тут, понимаешь, за жизнь борется, а я смеюсь! Испугавшись, что бедолага может задохнуться или пораниться, я со всей дури шлепнул Жбана по крупу. Конь вздрогнул и выпрямился.

— Толкай! Толкай, чего стоишь?! — тут же заорал конюх.

Подавив смех, я что было мочи навалился плечом. Жбана мотало из стороны в сторону. Он не мог устоять, но вместе с конюхом мы оттолкнули его прямиком на другую стенку денника. Затрещали, ломаясь под его весом, доски. И тут уже конюх спас меня: дернул за руку и оттащил в сторону, когда Жбан стал заваливаться обратно. Конь — теперь совсем без сознания — рухнул головой прямо на расстеленный плед.

Задыхаясь, исходя потом, конюх упер кулаки в бока и одарил меня взглядом, полным искреннего презрения.

— Разрешите поинтересоваться, сэр, какого черта вы пялились на меня и ржали?!

Глядя на него, такого донельзя расстроенного и обозленного, я только чудом не засмеялся вновь. Едва-едва сдерживая улыбку, я терпеливо произнес:

— Мне очень жаль, что так вышло. Просто ситуация показалась мне слегка забавной.

— Меня чуть конем насмерть не раздавило! Хорош аттракциён!

— Еще раз простите, что я смеялся над вами. — Дабы сменить тему разговора, я ткнул пальцем в сторону Жбана. — Зато как мы его метко уложили. Мордой да на плед.

Конюх покачал головой и, булькая слизью в горле, тихо прорычал:

— Какой, на хрен, метко? Больной глаз-то снизу. Как я теперь его вырву?

Сплюнув на пол, он долго смотрел на харчок. Похоже, задумался. О чем? Я решил загладить свою вину. Не столько ради знакомства, сколько ради Жбана. Не хватало, чтобы этот старикашка принимался за столь сложную операцию, будучи в гневе.

На стене висело несколько мотков веревки. Я снял один и начал связывать Жбану ноги, чтобы можно было поднять его и перевернуть с боку на бок. Конюх, разумеется, понял, на что я наметился, однако помочь не соизволил. Вместо этого он достал табак и бумагу и принялся сворачивать себе самокрутку. Папироску он готовил со всем усердием, на какое, наверное, только был способен. Целых пять минут я связывал ноги Жбану, и за это время с конюхом мы не перебросились ни словом. Вот надулся же! И стоило мне так подумать, как старичок подошел и вручил скрученную специально для меня папиросу.

— Только в сено пепел не стряхивай, — предупредил он.

Под крышей висела единственная лебедка. Мы перекинули через блок две веревки внахлест. Вдвоем ничего не стоило приподнять Жбана над полом и перевернуть его на другой бок. Поработав на пару и покурив, мы с конюхом вновь сделались приятелями. Я понял, отчего он так разозлился. Просто мы с ним разные люди: то, что я нахожу смешным, иного честного человека повергнет в обморок.

Жбан лежал и посапывал, а конюх тем временем сбегал на кухню за ложкой, кипятившейся в котелке. Возвращаясь из кухни, он перебрасывал дымящийся «инструмент» из руки в руку, чтобы не обжечься. Я заметил, что пальцы у него грязные, однако не решился указать на нечистоплотность. Слишком уж дорожил хрупким союзом. Конюх же, подув на ложку, предупредил:

— От задних ног держись подальше. Если получится как с той телкой, то конь тебя может копытом насквозь пробить.

Конюх одним ловким движением поддел глазное яблоко и выковырял его. Крупное, круглое и блестящее, оно повисло на сухожилиях поперек морды Жбана. Н-да, зрелище не для слабонервных. Старичок тем временем оттянул глаз до предела. Сухожилия перерезал ржавыми ножницами, и остатки стрельнули обратно в череп. Конюх осмотрелся. Так и не найдя, куда бы пристроить скользкий шарик, он спросил: не хочу ли я забрать глаз. Я ответил, что он мне и даром не нужен, и конюх вышел прочь из конюшни. Вернулся он с пустыми руками. Куда делся глаз, не сказал, да и я спрашивать не хотел.

Следующим делом конюх откупорил бутылку из коричневого стекла и плеснул содержимого Жбану в глазницу. Прошло секунд пять в тягостном ожидании, затем конь резко вскинул голову и выгнул шею.

— Иии-ги-ги! — пронзительно заржал он и задними копытами пробил стенку денника. Раскачавшись на спине, он, одурманенный, ослепший на один глаз, поднялся на ноги.

— Должно быть, спиртяга жжет дьявольски, — заметил конюх, — раз они сразу вскакивают. Я ж до черта опиата намешал!

К тому времени вернулся Чарли. Братец купил мешочек арахиса и теперь, молча встав позади нас, лузгал орешки.

— Что это со Жбаном? — спросил наконец Чарли.

— Мы вырвали ему глаз, — пояснил я. — Точнее, вот этот человек вырвал.

Братец прищурился, взглянул на морду Жбана и вздрогнул. Потом он предложил мне орешков.

Я зачерпнул горсть. Конюха тоже решили угостить. Он запустил было руку в мешочек, но тут Чарли заметил, что пальцы у него блестят от слизи, и подался назад.

— Лучше я вам отсыплю, ладно?

После того как и с конюхом поделились, мы встали треугольником. (Представьте: три взрослых мужика сосредоточенно лузгают орешки.) Впрочем, конюх не лузгал. Он жрал их только так, целиком, с кожурой. Жбан, стоявший в сторонке, вздрагивал: из опустевшей глазницы по морде стекал спирт. Тут он пустил струю себе под ноги, и конюх, смачно чавкая и хрустя арахисом, обернулся ко мне.