Мы поскакали на юг. Ехали противоположными берегами ручья, по плотной песчаной тропе. Солнечные лучи, проходя сквозь кроны деревьев, грели нам лица. В прозрачном потоке здоровенные — под три фута — жирные форелины плыли вверх по течению или просто лениво бултыхались в воде.

Чарли окликнул меня и признался, что Калифорния его впечатляет. Мол, здешний воздух прямо-таки наполнен стихийной энергией. Так и сказал, да. Не прочувствовал сердцем, но понял умом смысл собственных слов: местная земля одаривает не просто живописными видами, но может при случае наградить и несметным сокровищем. Она кормит, благословляет. Должно быть, именно так следует понимать золотую лихорадку: люди стремятся за чувством богатства испытать удачу; целые толпы неудачников идут сюда в надежде украсть или позаимствовать удачу ближнего своего или найти ее на месте. Подумать только, какое сладкое слово — удача. По мне, так с ней нужно быть осторожным. Обманом ее не получишь, ее надо честно заслужить. Удача дается смелым и сильным духом. Обманщикам и хитрецам суждено лишь облизываться.

Однако стоило нам остановиться, чтобы попить и напоить коней, как сама Калифорния вздумала доказать ошибочность подобных суждений. Из лесу вышла рыжая медведица и побрела через ручей в каких-то тридцати футах от нас. Я-то думал, шкура у нее окажется цвета охры, но нет, оттенок был ближе к яблочно-красному. Глянув на нас с любопытством, медведица пошла обратно в чащу. Чарли проверил заряд револьверов и собрался бежать за ней. Заметив, что я не двинулся с места, он спросил:

— Чего ты ждешь?

— Мы ведь даже не знаем, где живет этот Мейфилд.

— Знаем. Вниз по реке.

— Мы уже целый день едем вниз по течению. Вдруг он уже позади нас? Не хочу я, чтобы мой конь таскал по холмам и горам тушу медведя.

— Мейфилду нужна шкура.

— Да? А кто освежует медведицу?

— Все просто: один убьет, второй освежует.

Чарли оставил Шустрика.

— Точно не пойдешь со мной?

— Дался я тебе на охоте.

— Тогда готовь ножик, — посоветовал братец и кинулся в лес.

Какое-то время я ждал, глядя на форель в ручье, на поврежденный глаз Жбана и надеясь, вопреки всему, не услышать грохот выстрелов. Однако Чарли — заядлый охотник и меткий стрелок, и потому, услышав минут пять спустя выстрелы, я смирился и с ножом наизготовку пошел в чащу. Чарли сидел у туши поверженного зверя. Тяжело дыша и посмеиваясь, он попинывал медведицу в брюхо.

— Ты хоть представляешь, сколько это — сотня долларов? — спросил братец.

Я сказал, что не представляю, и он сам ответил:

— Это ж сразу целая сотня долларов!

Перевернув медведицу на спину, я погрузил нож ей в грудь. Мне всегда казалось, что внутренности животного нечисты, еще грязнее человеческих. Бред, конечно. Достаточно вспомнить, сколько всякой отравы мы пихаем в себя. Впрочем, мысль преследовала меня неотступно, и потому, свежуя медведицу, я чувствовал себя особенно гадко.

Чарли, отдышавшись, пошел искать дом заправилы Мейфилда. Сказал, что в паре миль отсюда видел какие-то тропы, уводящие к западу от воды.

Три четверти часа спустя я мыл в ручье липкие от крови руки; очищенную шкуру я разложил на папоротнике. Туша лежала поблизости, на боку: глядя на покрытые мясом ребра, облепленные жирными мухами, которых с каждой минутой становилось все больше, нельзя было сказать, чей это остов, самца или самки. Да что там, под мухами я и мяса-то больше не видел. Дорвавшиеся до плоти, насекомые жужжали так громко и безумно, что я уже не мог думать. Я просто не слышал собственных мыслей! Зачем, а главное как, они издают подобные звуки? Неужели сами не глохнут?

Внезапно гудение стихло, и я оторвался от мытья рук. Поднял голову, ожидая приближения более крупного хищника. Нет, мухи никуда не делись. Вот они все еще сидят, облепив тушу медведицы; нагло и молча шевелят прозрачными крыльями. Что заставило их умолкнуть на время, я так и не понял. Мухи вновь загудели, но стоило моему братцу вернуться и засвистеть, что есть мочи, они сорвались. Покинули тушу единым черным роем. При виде освежеванного зверя Чарли радостно провозгласил:

— Ах, мясник! Божья рука и Божий клинок! Умница ты мой.

Еще ни разу я не видел столько шкур, голов и ястребиных чучел в одном месте, сколько было их собрано в роскошной гостиной у мистера Мейфилда. Жил он при единственной в городе гостинице, и называлась та, как ни странно, «У Мейфилда».

Сам местный заправила сидел за столом, укрытый облаком сигарного дыма. Не ведая, кто мы и чего ради приехали, он не встал пожать нам руки и не поприветствовал даже на словах. По бокам от Мейфилда стояло по паре трапперов. Судя по описанию мальчишки, те самые, что и огрели его по башке на границе леса. Трапперы смотрели на нас, видели, но внимания не обращали. Сразу видно: смелые и тупые. К тому же нацепили на себя столько мехов, кожи, ремней, ножей и револьверов, что не понятно, как они еще на ногах держатся? Их длинные волосы прядями свисали из-под необычных шляп: широкие мягкие поля и высокие остроконечные тульи. Разодеты как черт знает кто и в то же время подозрительно одинаково. Должно быть, один из трапперов первым примерил чудной наряд, а прочие последовали примеру. Вот интересно, обрадовался новатор или разозлился? Потешили приятели его особенное чувство вкуса или напротив?

Столом Мейфилду служило цельное кольцо из ствола доброй сосны: футов пять в диаметре и дюймов четыре — пять в толщину. С него даже кору сдирать не стали. Я подошел, намереваясь пощупать внешнюю кромку, как вдруг Мейфилд произнес свои первые слова:

— Не трожь, сынок.

Я одернул руку, чувствуя себя уязвленным. Для Чарли же Мейфилд пояснил:

— Ходят тут всякие, ковыряют кору. Ух, бесит.

— И вовсе я не собирался ковырять ваш стол, только потрогать хотел, — возразил я и от того, как пристыжено прозвучал мой голос, ощутил еще большее неудобство. Определенно, страшнее предмета мебели, чем стол Мейфилда, я в жизни не видел.

Чарли вручил заправиле шкуру медведицы, и выражение на лице Мейфилда тут же переменилось: до сего момента он выглядел, будто у него несварение, теперь же он превратился в юнца, которому впервые дозволили помять голые сиськи.

— Ого, — выдохнул он и тут же вскричал: — Ха-ха!

На столе перед Мейфилдом стояло три колокольчика, одинаковых во всем, кроме величины. Мейфилд позвонил в самый маленький, и на звук прибежала служанка, старая карга. Хозяин велел повесить шкуру на стену за столом. Служанка, исполняя приказ, махом развернула шкуру, и, поскольку я не выскоблил ее как следует, по комнате разлетелись капли крови и жира. Заляпанным оказалось и окно. Мейфилд поморщился и велел вычистить шкуру. Старуха вновь свернула ее и, не поднимая взгляда, унесла трофей.

Недовольные, что их оставили с носом, трапперы приготовились выместить на нас обиду, и тогда я представил нас с Чарли — назвал полные имена. Услышав их, трапперы тут же притихли. Теперь ненависть возрастет, напитанная тихой, сдержанной и затаенной злобой. Чарли же трапперы показались забавными. Не удержавшись, он сделал замечание:

— Да вы, похоже, пари заключили: кто скорее станет совсем круглым?

Мейфилд рассмеялся, а трапперы обменялись тяжелыми взглядами. Самый крупный из них заявил:

— Ты здесь чужой, правил не знаешь.

— А что, каждый, кто здесь осядет, должен наряжаться телком?

— Ты собираешься осесть в нашем городе?

— Пока я только еду мимо, но присмотреться к местечку намерен хорошенько. Так что не удивляйся, если повстречаешь меня снова.

— Я вообще ничему не удивляюсь.

— Совсем? — Чарли подмигнул мне.

Мейфилд отослал трапперов прочь. Когда снаружи стало смеркаться, он велел зажечь в комнате свет: позвонил в средний колокольчик, и на звук — совсем иного тона — прибежал китайчонок лет одиннадцати-двенадцати. С небывалой ловкостью и расторопностью он перебегал от свечи к свече, зажигая их по очереди.