— Я просто неверно выразился, Герман. На Командора мы больше не работаем, даю тебе слово.

Варм пристально вгляделся мне в лицо. Его поза выдавала несгибаемость, настороженность и усталость, но вместе с ними еще и некую силу, свет, словно бьющий из сердца небольшого костра. Точно не скажу, но таких людей вроде бы называют харизматичными. Во всяком случае Варм явно был не от мира сего.

— Я тебе верю, — наконец произнес он.

Мы присоединились к остальным. Моррис позвал, не выходя из воды:

— Герман! Ты просто обязан освежиться. Купанье поможет!

Моррис кричал, легко и свободно, сбросив оковы чопорности и сдержанности. Он перестал быть собой, перестал быть серьезным и радовался этому.

— Как дитя веселится, — заметил Варм. Плюхнулся на песок и посмотрел на меня, щурясь от яркого солнца. — Эли, будь добр, помоги снять сапоги.

Вечером мы с Вармом присели у костра. Я ждал, пока стемнеет, чтобы увидеть золотоискательную формулу в действии. Желая скоротать время, Варм попросил поведать о себе, перечислить все опасные приключения, да только мне не хотелось их вспоминать. Хотелось забыть о себе хоть ненадолго. В ответ я попросил исповедаться Варма, на что он, в отличие от меня, согласился охотно. Ему, похоже, нравилось повествовать о своих похождениях, но говорил он не гордо, не себялюбиво.

Варм словно видел историю своей жизни необыкновенной и потому спешил ею поделиться. Так, за один присест у костра он и поведал мне о себе.

Герман Варм появился на свет в 1815 году в Вестфорде, что в штате Массачусетс. Мать его — сама пятнадцати лет отроду — бежала, едва оправившись и окрепнув после родов. Бросив сына на попечение отца, Ганса — иммигранта из Германии, часовых дел мастера и изобретателя.

— Большой эрудит, неутомимый любитель головоломок, который решал задачи на раз, но не мог справиться с бедами в собственной жизни. А таковых он имел предостаточно. С ним… было трудно ужиться. Довольно сказать, что батюшка имел странные привычки.

— Например? — спросил я.

— О, привычки за моим батюшкой водились настолько отвратительные, настолько особенные в своей извращенности, что лучше тебе о них не знать. Если у тебя есть хоть капля воображения, твой желудок на месте извергнет ужин. Обойдемся без подробностей.

— Понимаю.

— Нет, и скажи спасибо, что не понимаешь. Собственно, из-за странностей отец и покинул родную Германию. Под покровом ночи, второпях и потратив на переезд почти все сбережения. Америка не понравилась ему с первого взгляда, и он до самой смерти продолжал ее люто ненавидеть. Помню, выглянет по осени в окно на живописнейший массачусетский пейзаж и сплюнет со словами: «Позор Луне и Солнцу за то, что освещают эту землю!» В Берлине, великом метрополисе, он мог развернуться, а здесь ему не хватало, скажем так, благодарной и почтенной публики. Отец чувствовал себя ущемленным.

— Что же он изобрел?

— Отец занимался доработкой уже существующих изобретений. К примеру, он снабдил карманные часы небольшим компасом на циферблате. Для дам он создал отдельную модель: в форме слезы, пастельных тонов. Отец купался в деньгах и любви, пока скандал не разрушил его репутацию. Тогда он и переехал в Америку. Приезжий в чудной одежде и почти не говорящий на английском оказался не нужен даже в захудалых часовых фирмах, чьи лучшие мастера и в подметки не годились моему батюшке. В бедности его разум, и без того пораженный тьмой, стал еще больше погружаться во мрак. Отец выдавал все более зловещие и бессмысленные изобретения, пока наконец не сосредоточил усилия на усовершенствовании орудий пыток и убийства. Гильотину он назвал механическим воплощением изобретательской лености и человеческого несовершенства. Его собственная модель не просто отделяла голову от туловища, она рассекала человека на множество ровных кубиков. Это гигантское полотно из перекрещивающихся серебряных лезвий батюшка окрестил «Die Beweiskraft Bettdecke» — «Покров решающего аргумента». Еще он изобрел веерный пистолет: пять стволов, угол между первым и последним составляет триста градусов, и все стреляют одновременно. Свой скоростной пулеметатель отец назвал «Das Dreieck des Wohlstands», или «Треугольник процветания», в вершине которого сам стрелок.

— Ну, не такая уж и плохая мысль.

— Нет, ужасная. Если, конечно, не отбиваешься от пятерых врагов, каждый из которых соизволит встать перед стволом.

— Твой отец проявил смекалку.

— Он проявил пренебрежение безопасностью и практичностью.

— Все равно, пятиствольный пистолет — штука занятная.

— Отрицать не стану, но тогда, когда мне было всего тринадцать лет, отцовские изобретения меня нимало не радовали. Напротив, вселяли в меня ужас. Я никак не мог отделаться от мысли, что однажды он испробует какую-нибудь задумку на мне. И сегодня я понимаю: простая боязливость, мнительность тут ни при чем. И потому я ни капли не расстроился, когда однажды весенним утром отец ушел. Собрал вещи, не оставив никаких напутствий или распоряжений, просто потрепал меня по голове и был таков. Позднее в Бостоне он покончил с собой. При помощи топора.

— Топора?! Разве такое возможно?

— Не знаю, но вот что говорилось в письме: «С прискорбием сообщаем, что пятнадцатого числа мая месяца Ганс Варм покончил жизнь самоубийством посредством топора. Личные вещи переходят в ваше распоряжение».

— Так, может, его убили?

— Нет, не думаю. Если кто и нашел способ убить себя топором, так это мой отец. Его вещи мне так и не отдали, а мне было интересно, чем он жил тогда, в конце пути.

— Что же было дальше, когда ты остался один?

— Две недели я прожил в нашем доме, а потом вдруг объявилась матушка: писаная красавица двадцати восьми лет. Прознала об уходе батюшки и тут же примчалась увезти меня в Вустер, где и жила все это время. Бросать сына после родов ей было страшно жаль и неохота, но она боялась мужа: тот часто напивался и угрожал ей ножами, вилками, еще чем-нибудь острым. Я так понял, что замуж матушка вышла не по доброй воле, и брак она вспоминала с содроганием. Однако прошлое осталось в прошлом, и мы радовались счастливому воссоединению. Первый месяц в Вустере матушка только и делала, что держала меня да плакала. Собственно, в этом поначалу и заключались наши с ней семейные отношения. Я уж боялся, что перемены так и не наступят.

— Похоже, матушка тебе досталась добрая.

— В самом деле. Пять лет мы прожили как у Христа за пазухой, в ладу друг с другом. Матушке от родителей в Нью-Йорке досталось наследство, и мы не знали нужды: стол всегда был полон, одежда чиста и опрятна. Матушка всячески поощряла мою тягу к знаниям, ибо уже в том нежном возрасте неуемное любопытство заставляло меня поглощать сведения по всем предметам: от инженерии до ботаники и химии. О да! К несчастью, блаженство долго не продлилось. Став взрослым мужчиной, я стал напоминать матушке отца как видом, так и норовом. Увлеченный занятиями, я почти не покидал своей комнаты. Матушка хотела привить мне более здоровые интересы, однако меня обуял гнев такой силы, что испугались мы оба. Тогда же я пристрастился к выпивке. Пьянчугой не стал, но еще больше уподобился отцу: грубил, унижал матушку. Она не хотела повторения прошлой истории, ее можно понять, и мало-помалу любить меня перестала. Между нами ничего не осталось, и я покинул дом — иного выхода не видел. Прихватил кое-какие пожитки, немного денег и отправился в Сент-Луис. Вернее в Сент-Луис отправились мои вещи и деньги, и странствие само собой прервалось. Близилось зимнее время, меня убил бы холод или тоска (а может, и то, и другое). Я продал лошадь и женился на жирной бабе по имени Юнис. Не по любви, она мне даже не нравилась.

— Зачем же жениться на нелюбимой особе?

— В доме у нее стояла пузатая печка, которая жарила, как угли в преисподней. А судя по размерам собственного брюха Юнис, в кладовой имелся солидный запас провианта, вдвоем мы бы перезимовали. Вот ты смеешься, но то был мой единственный мотив: кров и еда. Черт, я на крокодилихе б женился, уступи она мне место на ложе. Впрочем, если вспомнить меру доброты Юнис… Можно сказать, что на крокодилихе я и женился. Ни чувств, ни страсти — ничем таким моя супруга не обладала. В ней ощущалось полное отсутствие привлекательности или даже полная ее противоположность. В Юнис я видел бездонный колодец отрицательных качеств, враждебности. Какая она была страхолюдина! Воняло от нее перепревшими листьями. Одно слово — животное. Когда деньги от продажи лошади закончились и Юнис поняла, что сношаться я с ней даже не помышляю, она, недолго думая, спихнула меня с кровати на пол. Жар от печи припекал мне голову, тогда как холод из-под половиц морозил зад.