Смерть («Однажды Смерть послала в ад указ…») * Однажды Смерть послала в ад указ, Чтоб весь подземный двор, не более как в час, На выбор собрался в сенате, А заседанью быть в аудиенц-палате. Ее величеству был нужен фаворит, Обычнее — министр. Давно уж ей казалось, — Как и история то ясно говорит, — Что адских жителей в приходе уменьшалось. Идут пред страшный трон владычицы своей — Горячка бледная со впалыми щеками, Подагра, чуть тащась на паре костылей, И жадная Война с кровавыми глазами. За ловкость сих бояр поруки мир и ад, И Смерть их приняла с уклонкой уваженья! За ними, опустив смиренно-постный взгляд, Под мышкою таща бичи опустошенья, Является Чума; Грех молвить, чтоб и в ней достоинств не сыскалось: Запас порядочный ума! Собранье всколебалось. «Ну! — шепчут. — Быть министром ей!» — Но сценка новая: полсотни лекарей Попарно, в шаг идут и, став пред Смертью рядом, Поклон ей! «Здравствовать царице много лет!» Чтоб лучше видеть, Смерть хватилась за лорнет. Анатомирует хирургов строгим взглядом. В сомненье ад! как вдруг пороков шумный вход Отвлек монархини вниманье. «Как рада! — говорит. — Теперь я без хлопот!» И выбрала Невоздержанье. Сон могольца * Однажды доброму могольцу снился сон, Уж подлинно чудесный: Вдруг видит, будто он, Какой-то силой неизвестной, В обитель вознесен всевышнего царя И там — подумайте — находит визиря. Потом открылася пред ним и пропасть ада. Кого ж — прошу сказать — узнал он в адской мгле? Дервиша… Да, дервиш, служитель Орозмада, В котле, В клокочущей смоле На ужин дьяволам варился. Моголец в страхе пробудился; Скорей бежать за колдуном; Поклоны в пояс; бьет челом: «Отец мой, изъясни чудесное виденье». — «Твой сон есть божий глас, — колдун ему в ответ. — Визирь в раю за то, что в области сует, Средь пышного двора, любил уединенье. Дервишу ж поделом; не будь он суесвят; Не ползай перед тем, кто силен и богат; Не суйся к визирям ходить на поклоненье». Когда б, не бывши колдуном, И я прибавить мог к словам его два слова, Тогда смиренно вас молил бы об одном: Друзья, любите сень родительского крова; Где ж счастье, как не здесь, на лоне тишины, С забвением сует, с беспечностью свободы? О блага чистые, о сладкий дар Природы! Где вы, мои поля? Где вы, любовь весны? Страна, где я расцвел в тени уединенья, Где сладость тайная во грудь мою лилась. О рощи, о друзья, когда увижу вас? Когда, покинув свет, опять без принужденья Вкушать мне вашу сень, ваш сумрак и покой? О! кто мне возвратит родимые долины? Когда, когда и Феб и дщери Мнемозины Придут под тихий кров беседовать со мной? При них мои часы весельем окрыленны; Тогда постигну ход таинственных небес И выспренних светил стези неоткровенны. Когда ж не мой удел познанье сих чудес, Пусть буду напоен лесов очарованьем; Пускай пленяюся источников журчаньем, Пусть буду воспевать их блеск и тихий ток! Нить жизни для меня совьется не из злата; Мой низок будет кров, постеля не богата; Но меньше ль бедных сон и сладок и глубок? И меньше ль он души невинной услажденье? Ему преобращу мою пустыню в храм; Придет ли час отбыть к неведомым брегам — Мой век был тихий день, а смерть успокоенье. Старый кот и молодой мышонок *
Один неопытный мышонок У старого кота под лапою пищал И так его, в слезах, на жалость преклонял: «Помилуй, дедушка! Ведь я еще ребенок! Как можно крошечке такой, как я, Твоим домашним быть в отягощенье? Твоя хозяюшка и вся ее семья Придут ли от меня, малютки, в разоренье? И в чем же мой обед? Зерно, а много два! Орех мне — на неделю! К тому ж теперь я худ! Едва-едва Могу дышать! Вчера оставил лишь постелю; Был болен! Потерпи! Пусти меня пожить! Пусть деточки твои меня изволят скушать!» — «Молчи, молокосос! тебе ль меня учить? И мне ли, старику, таких рассказов слушать! Я кот и стар, мой друг! прощения не жди, А лучше, без хлопот, поди К Плутону, милости его отведать! Моим же деточкам всегда есть что обедать!» Сказал, мышонка цап; тот пискнул и припал. А кот, покушавши, ни в чем как не бывал! Ужель рассказ без поученья? Никак, читатель, есть! Всем юность льстит себя! все мыслить приобресть! А старость никогда не знает сожаленья! Каплун и сокол * Приветы иногда злых умыслов прикраса. Один Московский гражданин, Пришлец из Арзамаса, Матюшка-долгохвост, по промыслу каплун, На кухню должен был явиться И там на очаге с кухмистером судиться. Вся дворня взбегалась: цыпь! цыпь! цыпь! цыпь! — Шалун Проворно, Смекнувши, что беда, Давай бог ноги! «Господа, Слуга покорный! По мне, хотя весь день извольте горло драть, Меня вам не прельстить учтивыми словами! Теперь: цыпь! цыпь! а там меня щипать, Да в печку! да, сморчами Набивши брюхо мне, на стол меня! а там И поминай как звали!» Тут сокол-крутонос, которого считали По всей окружности примером всем бойцам, Который на жерди, со спесью соколиной, Раздувши зоб, сидел И с смехом на гоньбу глядел, Сказал: «Дурак каплун! с такой, как ты, скотиной Из силы выбился честной народ! Тебя зовут, а ты, урод, И нос отворотил, оглох, ко всем спиною! Смотри пожалуй! я тебе ль чета? но так Не горд! лечу на свист! глухарь, дурак, Постой! хозяин ждет! вся дворня за тобою!» Каплун, кряхтя, пыхтя, советнику в ответ: «Князь сокол, я не глух! меня хозяин ждет? Но знать хочу, зачем? а этот твой приятель, Который в фартуке, как вор с ножом, Так чванится своим узорным колпаком, Конечно, каплунов усердный почитатель? Прогневался, что я не падок к их словам! Но если б соколам, Как нашей братье каплунам, На кухне заглянуть случилось В горшок, где б в кипятке их княжество варилось, Тогда хозяйский свист и их бы не провел; Тогда б, как скот каплун, черкнул и князь сокол!» |
