Шкуро неодобрительно и с сомнением слушал Минина.

– Вы, ротмистр, авантюрист и прощелыга.

– А вы, мой генерал, герой и спаситель отчизны.

– Добро! – Шкуро выпрямился и расправил плечи. Обращаясь к вестовому, он зычно сказал: – Передай в ставку, что через месяц будем в Воронеже. Все, хлопцы! Была не была! Пойдем на север за зипунами. Готовьтесь к походу. Выступаем на рассвете.

Казаки, наполнявшие избу, грохнули: «Любо атаману!» – и стали расходиться по своим отрядам.

– А ты, ротмистр, не промах, – Шкуро похлопал Минина по плечу. – Наверняка знал все заранее и вовремя словечко вставил. Удалец!

Время близилось к пяти часам пополудни. В Петрограде было серо и безлюдно. Инна Петровна Скаут, драматическая актриса, светская львица, подруга Петлицкой, заговорщица и интриганка, женщина умная, распутная и бесхитростная, спешила по набережной Грибоедовского канала. За два года, протекшие с нашего расставания, жизнь Инны Петровны круто переменилась. Вернее было бы сказать, что переменилась вся жизнь вокруг. Скаут потеряла самых дорогих людей. Погиб Коля Гольц, Петлицкая бежала за границу, Аваддон бывал в городе лишь наездами, да и не было между ними прежней близости. Скаут винила Аваддона в гибели Гольца, Аваддон был холоден. Театр, салоны, вечера и вообще вся манящая жизнь петроградского света потускнела, обмещанилась и наконец совсем рухнула после Октября. Большевики принесли террор, голод и бандитизм.

Скаут пила. Это была сильная, но излишне открытая и честолюбивая натура. Она могла с достоинством выдержать прямой и честный удар, но от скрытной работы времени хирела и угасала вместе со своим городом.

Когда несколько дней тому назад в дверь дома Скаут постучали, она была нетрезва, однако же еще не успела опьянеть. Первой мыслью ее было, что пришли из ЧК. Увидев же на пороге долговязую и мрачную фигуру Аваддона, она подумала, что лучше бы действительно из ЧК.

– Пьем-с, – укоризненно и гнусаво выдавил Аваддон, оглядевшись в гостиной. – И верно делаем. Жизнь нынче пошла – не порадуешься. Да, Инна? Дрянь, а не жизнь. Нарубили мы дров с этой революцией, не думаешь? Нет? А я вот думаю. Боролись бы сейчас с царским режимом и лиха бы не знали. Так нет же…

В обществе Скаут Аваддон преображался. Он становился улыбчив, открыт и обыкновенно выговаривал себе и Скаут за пустоту прожитой жизни.

– Чай будешь?

– Изволь.

Скаут накинула на плечи шаль и пошла на кухню.

– Я к тебе по делу. Видишь ли, в городе живет семья одного офицера. Отец семейства служит в доблестной Красной армии, но что-то все неудачно – терпит, знаешь ли, поражение за поражением. Здесь-то мы и подумали, а не обезопасить ли нам его семью на случай непредвиденного исхода. Ты как считаешь?

– Не ждала от тебя такого… Все, значит, крышка большевикам, отыграли вы их? Теперь кто в фаворе? Деникин? Чай, будет президентом Российской республики?

– Неясно пока, Инна. Дело нелегкое. Большевики крепко держатся, и не я один все решаю.

– Да ну? А я-то, грешным делом, думала, что ты вообще ничего не решаешь, а так только, на посылках!

Скаут знала, как задеть Аваддона.

– Ты исполнишь мою просьбу?

– Разумеется.

Скаут спешила. Она хотела быстрее покончить с неприятной обязанностью и вернуться к прежнему своему покойному и мечтательному бытию. Она вошла во двор пятиэтажного здания с аркой и сорванными с петель чугунными воротами. Двор, как и подъезд, был неубран и разорен. Скаут безвыездно жила в собственном уютном домике с яблоневым садом и цветником и никак не могла свыкнуться с новыми реалиями. Она брезгливо перешагнула через кучу тряпья на площадке и постучала. Дверь открылась. Навстречу Скаут пахнуло уютом, блинами и дешевым одеколоном. На пороге стояла бледная женщина лет тридцати с большими голубыми глазами и черными впадинами под ними.

– Вам кого? – тихо спросила женщина.

– Жену офицера Самсонова. По безотлагательному делу.

Женщина удивленно пожала плечами и пропустила гостью внутрь. Скаут уверенно, не раздеваясь, прошла в гостиную и расположилась на диване. Хозяйка вошла следом и только теперь, при ярком дневном свете из распахнутых настежь окон, Скаут разглядела всю бледность и изможденность ее лица.

Юлия Сергеевна Самсонова была женщина печальная, влюбчивая и добрая от своей слабохарактерности. Она вышла замуж за капитана в девятнадцать, родила двух дочерей и настолько исстрадалась от родов и тягот гарнизонной жизни, что совершенно растеряла все свои добрые чувства к мужу, стала безразлична и брезглива к нему. Оказавшись в Петербурге, Юлия Сергеевна безоглядно влюбилась в одного скрипача, уже немолодого, радушного и развратного. Не желая знать ничего, кроме своего чувства, она хотела уйти к возлюбленному, но капитан пригрозил, что не отдаст ей дочерей. Впрочем, и сам Шклявский (так звали скрипача) был не в восторге от обременительных радостей семейной жизни. Юлия Сергеевна осталась жить с капитаном, но между ними больше ничего не было. Она перенесла вещи в отдельную комнату, раньше пустовавшую, повесила на стену портрет Шклявского с раскосыми глазами и надутыми щеками и все дни проводила в мечтаниях. Она редко ночевала дома, а чаще возвращалась под утро, курила опий (об этом капитан мог только догадываться) и вскоре наскучила Шклявскому и пошла по рукам столичной богемы.

Но она восхищалась своим новым обществом, всеми этими музыкантами, писателями, поэтами и юными дарованиями от всех прочих жанров искусств. Шклявского она именовала «папочкой», Самсонова ненавидела, а дочерям посвящала час, от силы два, в день. Революция, разруха и голод не изменили образа ее мыслей и манеры поведения. Она лишь исхудала, стала голодать, все чаще ей приходилось страдать от неразделенных чувств и пренебрежения, и, наконец, она заболела чахоткой.

Скаут знала историю последних лет жизни Юлии Сергеевны и испытывала отвращение к ней и ко всему кругу людей, что составляли и ее собственный круг общения на протяжении долгих и скучных лет.

– Я к вам по делу, – зычно начала Скаут. – Болеете, голубушка? И по делам! По делам, милочка, – Скаут состроила страшную гримасу. – Но не таковские мы, чтоб тебе мораль читать. По делу я! Садись и слушай, что скажу.

Юлия Сергеевна послушно села, а девочки, с интересом разглядывавшие строгую гостью через полуотворенную дверь, испугались и спрятались в спальне.

– Вы кто?

Капитан Самсонов часто думал, отчего он, человек суровый и военный, так мягок, и незаслуженно великодушен, и в конечном счете безоружен перед своей неверной женой. Ответ он находил в выражении ее лица, в ее взгляде и пухлых пунцовых губах. Юлия Сергеевна имела внешность чудной беззаботной девочки. Миниатюрная, наивная; всякий раз, как чувствовала зло или обиду, она невольно становилась так беззащитна и сиротлива, что капитан бывал обескуражен. Всякий раз он безнадежно опускал руки, тяжело вздыхал и уходил.

Но Скаут была чужда нежных чувств к Самсоновой. Не обратив внимания на жалостливое выражение лица хозяйки, Скаут еще грознее нахмурилась и заговорила тяжелым грудным басом:

– Мне, милочка, отнюдь не в радость с вами общаться, не обольщайтесь. Я вашего брата много на своем веку повидала, и всегда один конец. Так что сразу к делу.

– Да уж, пожалуйте.

– Я от вашего мужа…

– От Сережи?! Как он?

– Ничего. Но шибко беспокоится за вас и велел мне позаботиться кое о чем. Время лихое. Не ровен час, как в город или белые войдут, или матросы взбунтуются, впереди зима, голод, холод… Одним словом, вам нужно уехать, а если точнее, то бежать, и сегодня же.

– Как?

– У вас, душечка, час, чтобы собрать вещи. В шесть к вам придет человек и повезет вас на финскую границу.

– Там бои…

– Ничего, прорветесь с боями. Когда перейдете границу, сядете на поезд до Хельсинки. Ну а дальше решайте сами, но в Россию не возвращайтесь и мужа не ищите. Да он вам и ни к чему, в Европе много скрипачей.