Душою Троцкий, как и многие большевики – не из числа оголтелых бандерлогов, сбежавшихся до легкой наживы, – сознавал авантюрность, пагубность и шаткость всех своих начинаний. Но голос совести и страха душило особенное сильное и отчаянное влечение.

«Возможно, влечение в пропасть, – размышлял Троцкий, расхаживая по длинному и мрачному кабинету. – Но тут уж пан или пропал. Так еще долго держаться, топя соратников в этой трясине, топя тысячи людей и тем держась на поверхности. Ну а что делать? Ступив в эту топь, уже не выберешься. Так же хоть протянуть подольше да побольше врагов подмять под себя».

В этот момент Троцкому исступленно захотелось разрубить узел одним ударом – сейчас же арестовать Хмельского и Аваддона и обоих расстрелять.

– А там будь что будет! – воскликнул он.

Но собрал волю в кулак, остыл и решил выждать.

Стояла солнечная теплая сентябрьская пора. Воронеж окутывал аромат яблок. Самсонов спешил в штаб войск.

– Э-ге-гей! Капитан! Чай, спешите?!

Самсонов оглянулся на окрик и увидел на другой стороне улицы выпрыгивающего из пролетки следователя Гранкина. Капитан пошел навстречу.

– Ну здравствуйте! Здравствуйте!

Самсонов брезгливо одернул руку от показавшегося ему холодным и липким рукопожатия.

– Что? Какими судьбами? В штаб? – Гранкин с растянутой по худому желтому лицу улыбкой продолжал безостановочно сыпать словами: – Так садитесь, подвезем! Правда? – он оглянулся к двум своим товарищам, до сих пор стоявшим в отдалении.

– Как же не подвезти-с?! Барин все ж! Мы их сколько лет на горбу возили, что ж теперь-то?

– А-га-га! – неприятно рассмеялся беззубым ртом второй сподручный Гранкина.

– Вы это бросьте! – строго одернул Гранкин. – Не тот нынче порядок, чтоб над людьми издеваться. Тем более он наш, советский. Правда, Сергей Ильич?

– Правда.

– Так вот что я говорю…

– Но я лучше пойду, в штабе дела, а здесь всего ничего – пара кварталов. Рад был повидаться.

Самсонов повернулся спиной, сделал несколько шагов и уже успел подумать, что стоило бы пожаловаться в Реввоенсовет на участившиеся случаи издевательств над бывшими офицерами, как ощутил на своем плече цепкую ладонь Гранкина.

– Вы не поняли.

Самсонов обернулся.

– Мы ведь тут вас поджидаем. Так что садитесь по-хорошему в коляску и поедемте.

– Куда? – неизвестно к чему и очень глупо спросил побледневший Самсонов.

– Известно куда, в склады, – каркающим голосом ответил один из помощников Гранкина и, взяв Самсонова под локоть, повел к коляске.

Складами в Воронеже, обыкновенно с фамильярной и гадливой улыбкой, именовали чрезвычайку. Самсонов сел в пролетку, и кучер тронул.

«Все, – подумал Самсонов, – вот так оно всегда и происходит. А ведь еще можно было спастись, отбиться, – он нащупал кобуру на поясе. – Но почему не забрали пистолет, слишком самоуверены или забывчивы? Да и что там, все одно бежать некуда… Нет, – вдруг промелькнуло у него в голове, – вздор, не могут они сейчас, сейчас они никак не могут».

В самом разгаре было наступление 8-й армии на Валуйки. Передовые части уже углубились на сто верст в тылы белых, и в образовавшуюся брешь втягивались все новые полки.

«Или узнали?! – Самсонов вздрогнул. – Тогда конец».

– Долой тревоги, капитан. Побеседуют с вами и отпустят, на совещание! – найдя свою реплику колкостью, Гранкин рассмеялся. – Вы ведь честный человек?

«Именно, честный, а вращаюсь в обществе таких, как ты. Но погоди… Уж про корпус Шкуро вы знать не можете».

Разведка красных доносила, что конный корпус Шкуро не был разбит под Валуйками, как то предполагал план кампании, но углубился в тылы и затерялся на просторе между Курском и Воронежем. Но все предположения большевистских стратегов сводились к тому, что Шкуро, без сомнений, повернет на запад, на соединение с добровольцами генерала Кутепова. И Самсонов уповал, что только он один знает истину…

– Что за бардак! Где все?! Почему нет доклада?! Я вас спрашиваю?… Отвечать! – из-за двери в кабинет Кастырченко доносились истеричные крики.

Из кабинета выглянула лысеющая голова Гранкина и утвердительно кивнула охранникам. Самсонова подтолкнули вперед. Войдя внутрь, капитан увидел возбужденного Кастырченко, с расстегнутым воротом на жилистой шее. Следом капитан отметил испуг на лице Рузанова, огромного роста величавого командира матросов. Гранкин почтительно стоял в углу у двери и для чего-то взял Самсонова за рукав и улыбнулся ему, точно желая сказать: «Ты пойми, капитан, я тут ничего, тут все он».

– А! Голубчик! – Кастырченко отмахнулся от матроса и в упор пристально и долго смотрел на Самсонова, пока Рузанов выходил и закрывал за собой дверь. – Что, падаль, изловчился? – наконец сипло и скрежеща зубами издал Кастырченко.

– Я решительно отказываюсь понимать вас…

– Молчать! Понять меня стоило бы раньше, но ты не удосужился. Величиной себя возомнил? Ну!

– Я повторяю, что не понимаю, о чем вы изволите говорить.

– Тогда я разъясню, но потом пеняй на себя, – Кастырченко подошел вплотную к Самсонову, так, что капитан чувствовал идущий от него дух водки и чеснока. – Где твоя семья, милок?

– В Петрограде, под особым надзором, – Самсонов насторожился, еще не вполне понимая суть вопроса.

– Как бы не так! Пропала твоя семья, без вести.

– Куда пропала?

– Хватит дурочку валять! Пятого дня пропала, а вот третьего уже в Хельсинки видели драгоценную жену капитана Самсонова. Что?! Думаешь, всех обманул?

Самсонов, ровным счетом ничего не знавший о судьбе своей семьи, почувствовал облегчение. Заметив эту перемену в капитане и, видимо, ожидая другой реакции, Кастырченко сжал кулаки и, театрально прохаживаясь по кабинету, пустился в рассуждения:

– Вот каков оказался. Хитрец. Старой закалки пройдоха. Но ничего. Ничего. А что, какие вести с фронтов?

– Самые благоприятные. Фронт белых прорван более чем на сто верст, и наши полки продолжают наступать. Я спешил в штаб на совещание, необходимо принять меры, чтобы не упустить инициативу и развить успех.

– Не стоит беспокоиться. Меры будут приняты самые что ни на есть надлежащие. Только вот знаешь, капитан, что сегодня утром белые взяли Валуйки?

– Как? – Самсонов был искренно удивлен. – Валуйки остались в глубоком тылу нашей армии.

– В том-то и загвоздка, что нашей армии больше нет.

– Это невозможно.

– Молчи, падаль! Молчи! – Кастырченко подался вперед, но вернул самообладание и невозмутимо продолжил: – Именно, сегодня утром Добровольческая и Донская армии соединились в нашем глубоком тылу. Твоя армия, твоя, капитан, оказалась в окружении. Да, точно так, – Кастырченко грустно покачал головой, но вдруг взорвался новой бранью: – И ты, падаль, мне за это сполна ответишь! Сполна!

Самсонов хотел возразить, но, переведя взгляд с мечущегося по комнате Кастырченко на белого, вытянувшегося по струнке Гранкина, здраво предпочел молчать.

– Где корпус Шкуро?! Сначала ты докладывал, что разгромил его под Валуйками. Потом выяснилось, что ему удалось прорваться в наш тыл и что он движется на север по Осколу. Тогда ты доложил, будто окружил его и ему не вырваться. Но выяснилось, что он вырвался и дошел аж до Старого Оскола. И тогда ты выдал умопомрачительный трюк, убедив всех, что Шкуро повернул на запад, к Курску. И ведь верили же! Ведь верили! Но вот незадача, вчера вечером конница Шкуро была замечена в пятидесяти верстах от Воронежа.

– Два перехода, – прошептал Самсонов.

– Что? Не расслышал!

– Я говорю, что всего в двух переходах. У вас еще довольно времени, чтобы застрелиться.

Кастырченко застыл посреди кабинета в нелепой позе с полуоткрытым ртом. Прошло мгновение. Кастырченко медленно повернулся к Гранкину и, указав пальцем на Самсонова, выговорил хриплым, прерывающимся голосом:

– Что он сказал?

– Я сказал, что у вас еще есть достаточно времени, чтобы свести счеты с жизнью. Вы ведь знаете, что казаки без разбору вешают всех чекистов на суках, но к вам-то у них будет особое, исполненное сердечной теплоты, отношение.