Во втором этаже особняка дирекции шахтерского городка горел океан свечей. Наполненная офицерами зала гудела сотнями голосов. Официанты разносили пенящееся шампанское в звонком горном хрустале. Грянул оркестр. В залу, держась под руки с кавалерами, входили барышни. Дворец залило волной ночной весенней прохлады и легкого дурмана светской беспечности.
Генерал Шкуро с помпой праздновал возвращение своей дивизии из рейда по тылам 13-й советской армии. Во внутреннем дворе особняка бесформенной громадой высились трофеи удачного похода. В вестибюле гостей встречали раздосадованные, озлобленные лица пленников-коммунистов. Публика была в восторге. Юные девушки, чистые создания, били беспомощных комиссаров шашками, услужливо поднесенными отважными кавалерами. С приходом сумерек во внутренний двор толпой, с гиканьем и неистовым воем, ринулись казаки дивизии Шкуро и принялись растаскивать добро, хватая кто что может и спеша убраться подальше от своих сотоварищей. Русь зверела.
Генерал Май-Маевский произнес тост в честь победителя. Шкуро величаво качнул гривой русых волос и опрокинул чарку. Казаки крикнули «Любо!», и вечер начался.
В небольшой комнате, в третьем этаже, служившей некогда местом расположения заводской канцелярии и потому обильно заставленной письменными столами и табуретами, укрылись трое.
Пожилой капитан с редкой серебряной проседью на широких скулах разлил водку в чашки, торжественно вытянулся во фронт и произнес:
– Господа, выпьем за Добровольческую армию, борющуюся за счастье народа, пускай даже сам народ не понимает своего счастья!
Они выпили. Капитан сел, пригладил бороду и начал одну из тех бесед, что так часто ведутся на привале после тяжелого, но успешного боя. Они принялись обсуждать трофеи, подвиги товарищей, подняли тост за не вернувшихся из лихого налета и наконец добрались до политики, до отношения с союзниками и обсуждения достоинств девочек из заведения Шмуля Осадчего.
Собеседники капитана были офицерами-кубанцами. Молодцеватые и горячие, они гордились своим бравым вождем генералом Шкуро и красочно расписывали его подвиги на Тереке и во время последнего рейда.
– А вы знаете, господа, – после очередного тоста начал капитан, – преинтересную историю должен я вам рассказать. В группу генерала Мая входит Самурский полк, он занимает позиции недалеко отсюда, на правом берегу Донца. Так командир этого полка, его фамилия Зетлинг, но мы промеж себя зовем его Шрам, дал бы вашему Шкуро табака понюхать. Вот герой! Помнится, в марте, когда вас здесь еще и близко не было, а в полку под ружьем стояло две сотни человек, к станции подошел большевистский бронепоезд и давай расстреливать казармы в упор. Ну, все в панике. Я сам залег за насыпью и ни гу-гу. Пулеметы строчат, ядра рвутся! Хуже, чем в пятнадцатом году, а отвечать нечем. Так наш Шрам с двумя юнкерами выкатил пушку и давай гасить по поезду прямой наводкой. Так его, разэтак! Сперва подбил паровоз и сбил артиллерию. Тут наши оживились и в штыки пошли, а большевики, ясное дело, наутек. Вот так, братцы! Будь у нашего Шрама конная дивизия, он бы до Москвы в два счета! Надо думать, Петра и Павла уже б в Первопрестольной встречали.
– А почему его Шрамом зовут? – поинтересовался есаул.
– О, это темная история. Говорят, будто в Питере в семнадцатом ему рассекли лицо. По слухам, – капитан понизил голос и наклонился к своим собеседникам, – он там был посланником Корнилова и готовил восстание. Но Третий конный до города не дошел, и все дело провалилось. Теперь вот воюем. Ну, давай, братцы, за Шрама!
– Любо!
– Казакам любы герои!
Тем временем, пока особняк заводоуправления утопал в благоухании вина и духов, пока звенела мазурка и шептал вальс, пока с внутреннего двора растаскивали последнее добро, на крутой берег Донца поднималась печальная процессия. Во главе ее шел казачий офицер, за ним следовали пленные комиссары и коммунисты с заломленными за спиной руками, и замыкал шествие взвод пехоты. Пленников вывели к обрыву, построили в шеренгу, зажгли факелы и закрепили их на кольях. Вперед выступил офицер. Он зачитал приговор, развернулся лицом к фронту, вскинул руку и одновременно с командой «Пли!» опустил ее.
Прогремел залп. На другом берегу Донца в стойле беспокойно заржали лошади и звонко задрожали стекла в прижавшихся к земле окнах.
– Расстреливают? – Зетлинг поднял голову и взглянул на сидевшего против него полковника.
– Расстреливают, Дмитрий Родионович. Сейчас еще выпьют по случаю победы и начнут колобродить. От этого Шкуро одни проблемы. Партизанщина.
– Не будьте суровы, Степан Иннокентьевич, все же они нас выручили. А гражданских войн без партизан и расстрелов не бывает. Нам же с вами не нужно было допускать такого, но, коли допустили, придется смиряться, – Зетлинг сложил карту и убрал ее в ящик стола. – Доброй ночи, завтра на рассвете я уезжаю, так что теперь не скоро свидимся. С вами было приятно служить.
Они обнялись, и полковник вышел из комнаты.
Зетлинг остался один. Он постарел. Алый шрам разрезал его лицо глубокой бороздой. Но глаза Дмитрия Родионовича, несмотря на все испытания, выпавшие на долю нашего героя за два года разлуки, сохранили необыкновенный, располагающий к себе добрый и веселый блеск.
Дмитрий Родионович был в рядах Белого движения с первых дней его существования. Он шел защищать Новочеркасск среди первых двухсот. Он шел по ледяной степи на Екатеринодар, он штурмовал предместья кубанской столицы и хоронил генерала Корнилова. Восемнадцатый год Зетлинг провел между окопами и больничной койкой. Трижды он был ранен. Но каждый раз возвращался в строй. В декабре он получил в командование вновь сформированный Самурский полк и сейчас же оказался в самом горниле боев за Донецкий район. За три месяца боев полк потерял три четверти личного состава, но позиций не оставил.
Сегодня же днем генерал Май-Маевский прислал Зетлингу замену и дал ему отпуск. В Новочеркасске его ждала Петлицкая. Не выдержав разлуки, очаровательная Мария Александровна оставила свое тихое парижское пристанище и устремилась в бурные волны русской революции.
Зетлинг вынул из нагрудного кармана записку от Маши и погрузился в набросанные вольным и размашистым почерком строки.
«Дорогой Дима, наконец час встречи близок. Я почти уже чувствую тебя, твои глаза, твое дыхание. Боже, как я измучилась в сырости и одиночестве Парижа, за время пути. Если бы ты знал, как опостылела мне за последние недели вся эта никчемная морская романтика: грязные порты, ржавые корабли, грубые люди. Но вот я уже в России, снова в России! Но и здесь дожидаюсь больше месяца!
Вчера я имела разговор с Деникиным. Он обещал освободить тебя на время. К тому же, ты знаешь, Антон Иванович не так прост, как кажется многим. Он мне лукаво подмигнул и сказал, что у него для тебя найдется некое особое поручение. Я испугалась, но он обнадежил меня и заверил, что тебе, быть может, даже не придется покидать Новочеркасск. Это было бы чудесно!
Но не стану больше отвлекать от твоих ратных занятий. Жду с нетерпением. Твоя Маша».
– Что, Антон Иванович, никак, не случайно меня отстранили от командования? – Зетлинг по своему обыкновению принялся размышлять вслух. – Неужели опять мчаться в Петроград, или еще что похуже? Неспроста все это. Ну да ладно…
Зетлинг вышел из хаты, и в лицо ему пахнуло такой необыкновенной прохладой и свежестью, которую только и можно было ощутить донскою весной в стародавние, дедовские времена. Он расправил плечи и вдохнул всей грудью.
– Нет! Нечего ждать! Сейчас же, по коням!
Зетлинг вбежал в комнату, сорвал со спинки стула китель, сунул сверток с бумагами за пазуху, торопливо перекрестился и выбежал вон.
– Седлай! Живо! – приказал он казаку. – Передай, что я уехал в распоряжение штаба войск.
Ошарашенный казак очнулся от дремоты и взнуздал пегого жеребца.
– Ну, бывай, брат, – Зетлинг обнял казака, – бейтесь крепко. Бог в помощь!
