Почитая неуместным вдаваться в расспросы, Зетлинг молча наблюдал за происходящим вокруг.

– Не удивляйтесь, благородный штабс-капитан, это мой дом. Ведь и такой закоренелый бродяга, как я, должен где-то находить тепло семейного очага. Идемте, вас ждут две не лишенные приятности встречи.

Опираясь на трость и хромая, Аваддон заковылял к высокому крыльцу с резными поручнями. Зетлинг пошел следом.

– Я бы мог выбрать себе более неприметное пристанище, но к этому дому меня тянет душа. До революции здесь жил купец-старообрядец, большой любитель старины. Здесь отовсюду веет патриархальным семнадцатым веком, Стенькой Разиным, Ермаком и домостроем. Этим исключительным русским сочетанием раболепия и бунта. Вы вряд ли поймете, но в этих стенах я словно первооткрыватель Сибири, поставивший свой острог среди бушующей стихии варварства. А ведь парадокс, но так и есть. Но прошу, прошу…

Аваддон услужливо открыл перед Зетлингом дверь и пропустил в просторные, с острым запахом смолы сени. Навстречу вышла барышня, должно горничная, удивленно и испуганно посмотрела через плечо Зетлинга на черную голову Аваддона и, приподняв подол и робея, прижалась к стене. Зетлинг подал ей фуражку и приветливо улыбнулся. Ему показались забавными ее детский испуг и наивные черты румяного лица.

– Что там такое?! Неужто прибыли?! – из внутренних комнат донесся сильный мужской голос.

– Нас ждут?

– Еще бы, – Аваддон усмехнулся.

Зетлинг протянул руку к дверной ручке, но дверь распахнулась от сильного толчка, и перед нашим изумленным героем предстала могучая фигура Минина. На мгновение Зетлинг опешил от неожиданности, но сейчас же должен был прийти в себя, попав в объятия друга.

– Ха-ха! Наш отважный штабс-капитан! Наш заговорщик! Интриган!

Минин был в восторге от встречи и держал Зетлинга за плечи, заглядывая ему в глаза и без разбору сыпля во весь голос всеми приходящими на ум комплиментами и ругательствами.

– Стервец! Пока мы по буеракам лазали, он здесь в самом лучшем заведении забавлялся! Пройдоха!

Они еще раз обнялись, и Минин, не умолкая, повел друга внутрь.

– А я тут с самого утра дожидаюсь. Вообрази, приехал, а здесь, батюшки светы, все абреки, да все с винтовками! Псы злющие! Думал, прирежут! Но ничего, накормили, напоили, приодели. А то старое мое тряпье за поход вошь насквозь изгрызла, точно решето! Ха-ха! Хотели побрить, но я не дался. Буду бриться на Большой Никитской в Москве, и нигде в другом месте.

Все так же громко, безостановочно, не обращая внимания ни на Аваддона, ни на прислугу, испуганно столпившуюся в сенях, Минин продолжал свой монолог. Он усадил Зетлинга на скамью и налил квасу из глиняного горшка.

– Вы, мессир, шумны непомерно, – стальным голосом Аваддон прервал тираду разбушевавшегося Минина.

– А вы, господин, злы и коварны. Так что ж? Нечто я вас попрекаю?

– Вы напрасно дерзите мне в моем собственном доме. Это опасно.

– Перед дерзкими отверзаются небеса.

Зетлинг перевел взгляд с Минина на Аваддона. Он увидел негодование своего друга и упрямое раздражение Черного человека. Это были два типа, принципиальные и благородные с излишком и никогда не смирившиеся бы с рознью в мнениях.

– Довольно, господа. Довольно. Папа, за что ты упрекаешь ротмистра, он всего-навсего рад видеть друга. И я тоже рада видеть Дмитрия Родионовича.

Зетлинг обернулся на голос. У распахнутой двери из смежной комнаты стояла Тася. Она повзрослела и выглядела задумчивой и грустной.

– Дмитрий Родионович, вообразите, они в таком тоне беседуют с самого утра. Я не стерпела и ушла. Это невозможно слушать. Папа, как глупо!

– Глупость, доброе дитя, есть порождение человеческих страстей. А мы с вашим отцом люди отчаянные, – с назидательной усмешкой сказал Минин. – Дима, я говорил тебе, что меня едва не зарезали. Так вот этого не произошло только лишь благодаря этому чудному ребенку. Если, конечно же, дозволительно называть ребенком самого умного человека во всем доме.

– Вы не ожидали встретить нас здесь, ведь правда, Дмитрий Родионович? – девочка улыбнулась.

– Действительно, не ждал.

– Папа хотел обрадовать вас. Но радости не вышло. Вы ведь уже слышали о Петревском. Несчастный юноша, я видела его всего раз, но он показался мне искренним и храбрым, – Тася говорила медленно, плавно растягивая гласные. Это были слова не ребенка, но умной и тоскующей женщины. – И капитана жаль. Но папа говорит, что он жив и мы сможем спасти его. Ведь это такая незаслуженная мука.

Девочка замолчала, и никто не знал, что ответить ей. Аваддон расположился в кресле, закинув ногу на ногу и закурив сигару. Зетлинг, не отрываясь, разглядывал Минина. Ротмистр стал худощав и жилист. В глубоко запавших глазах его была печаль.

– Я лишь отрывочно слышал о вашем походе, – Зетлинг обратился к Минину. – Даже не верится, что все прошло так удачно. Сегодня утром я виделся с Петревским, он сказал, будто ваш отряд уже за Доном.

Минин с деланным безразличием пожал плечами.

– Петревский плохо владел ситуацией. Это его и сгубило. Через Дон мы переправились прошлой ночью. А в эти минуты корпус Шкуро занимает пригороды. Завтра будет бой.

Петревский оставил расположение корпуса Шкуро на рассвете. Чуть позже подошла Донская конница. Кавалерия во главе со Шкуро снялась с биваков и ушла за Оскол. А ближе к вечеру со стороны Валуек ударили красные. Слабые заслоны на бродах были смяты, и красные, преодолев реку, заняли село. Блестяще началось контрнаступление 8-й армии. В первые же дни красные прошли с боями до ста верст, беря в плен тыловые команды и обозы, громя коммуникации. В Москву и Воронеж полетели победные реляции. Большевистская печать разразилась бурными овациями по случаю полного разгрома корпуса грозного белого партизана и бандита Шкуро.

Пропустив части 8-й армии, все глубже врезающиеся в тылы белых, конница Шкуро в две тысячи шашек двинулась на север по берегу Оскола. Места эти, пролегающие в пограничье воронежских и белгородских земель, как нельзя лучше подходили для задуманного похода. Это была тихая, сытная черноземная провинция, застывшая в быте и миропонимании допетровской Руси. Здесь не было железных дорог и фабрик, не было пролетариата, матросов, а о революции, республике и советах знали ровно столько, сколько и о раскатах далекого грома. Как в случае нежданной стихии здесь крестились и говаривали «авось пронесет», так и в эти мрачные годы ставили в церквях свечки за Ленина и за здравие цесаревича.

Это был край бородатых, прижимистых и вороватых кулаков, край частью пожженных, частью брошенных усадеб. Церквей здесь еще не грабили, а советы по старинке назывались сходами. Редкие и слабые отряды красноармейцев со всеобщего согласия занимались узаконенным и умеренным грабежом. Малограмотные попы, путаясь в стремительных течениях духовной жизни, разговлялись на Пасху с комиссарами из продотрядов, добиваясь льгот и поблажек. И в это болото вихрем ворвался корпус Шкуро.

Шкуро вел свой отряд вверх по обоим берегам Оскола короткими переходами. Рассыпавшись, конница занимала хутора и села. Захваченных врасплох комиссаров и коммунистов расстреливали, а рядовых красноармейцев распускали по домам. Главным залогом успеха всего предприятия были неожиданность и решительное подавление большевистского сопротивления.

Крестьяне встречали казаков доброжелательно, давали постой и провиант, а чуть корпус уходил дальше на север, возвращались к прежней вольной жизни.

Первым и единственным большим поселением на пути корпуса был Старый Оскол. Вблизи города Шкуро провел блестящий маневр, показав ложное движение на запад, к Белгороду и Орлу, а сам в ночь ворвался в город и вырезал всех без разбора. Благодаря Самсонову об исходе битвы за Оскол стало известно слишком поздно, и командование большевистского Южного фронта до последних дней ждало Шкуро на подступах к Белгороду.