Скаут встала.
– Постойте! Прошу. Это так неожиданно. Но я должна предупредить Володю…
– Кого?
– Шклявского, Владимира Ивановича, он мой наставник и главный защитник здесь.
– Вот дрянь-то, а?! – Скаут взорвалась. – Живет за счет мужа! Только им и жива, а вместо благодарности, вместо того, чтобы Бога благодарить да в ногах у мужа валяться, шляется где ни попадя! Бери детей и езжай, пока выпускают. А что до Шклявского твоего, так его еще утром расстреляли. Все. Разговор окончен. И смотри, душечка, чтобы к шести была готова. Ждать и размусоливать с тобой никто не станет.
Скаут вышла на лестничную площадку, громко хлопнув дверью за спиной, с отвращением выбралась из грязного подъезда и с чувством выполненного долга зашагала к себе в яблоневый сад.
Все произошло, как и сказала Скаут. В шесть часов в квартиру Самсоновых постучали. Двое мужчин вынесли приготовленные Юлией Сергеевной чемоданы, уложили их в экипаж, усадили внутрь жену капитана и двух плачущих дочек, задернули черные шторы, и карета тронулась. Неведомыми путями пройдя за ночь финскую границу, семью капитана Самсонова с новыми паспортами и значительной суммой денег оставили на одном из полустанков Страны тысячи озер.
* * *
Расстрел Шклявского был инициативой Аваддона. Он полагал себя обязанным перед капитаном Самсоновым и почитал своим долгом платить сполна.
Аваддон давно не был в Петрограде и хотел бывать здесь как можно реже. Печать запустения и разрухи, лежавшая на всей стране, была особенно заметна на золоченом фасаде павшей империи. Аваддон не стыдился своего участия в окружающем разложении, но и гордости за величие произведенных перемен не испытывал. Ему было грустно и неприятно.
Успешно разрешив дело с семьей капитана Самсонова, Аваддон оказался лицом к лицу с событием долго откладываемым, нежелательным, непредсказуемым и неизбежным.
Аваддон поднялся в третий этаж отеля на Большой Морской, вальяжно прошел по длинному коридору и, остановившись у одной из белых с позолотой дверей, поправил галстук и постучал.
– Открыто, – донеслось из номера.
Аваддон вошел. Навстречу ему из гостиной появился мужчина крепкого телосложения, блондин с орлиным носом и окладистой бородой.
– Здравствуй, Янек! – хозяин широко улыбнулся и заключил Аваддона в объятия.
– Здравствуй, Мирослав. Сколько лет?
– Да, времечко бежит. Но заходи, раздевайся. Ты исхудал, постарел.
– А ты все добреешь.
– Ну уж ладно. Никак, в старушке Европе живу, словно настоящий бюргер.
– Я же все скитаюсь, как печенег.
– Не огорчайся – может, и недолго осталось. Не век же на Руси воевать будут.
Хозяин номера был одет в просторные шелковые шаровары и сорочку, расстегнутую на груди. Мирослав Хмельский был по матери поляк, а по отцу украинец. Его семья происходила из Львова, где Мирослав окончил гимназию и откуда отправился в большое плавание русской революции. Мирослав знал Аваддона еще по студенческим кружкам Киева и один из немногих оставшихся в живых по-прежнему именовал своего старого закадычного приятеля Янеком.
– Захирел наш городишко, – Мирослав налил Аваддону кофе, – совсем облупился. Даже грустно как-то, жаль ушедшего.
– Но мы же сами этого добивались.
– И то верно. А может, и не совсем того…
– Теперь уже не переменишь, – Аваддон отпил горячего кофе и безразлично пожал плечами.
– А ты хитрец. Вот говоришь, что не переменишь, а сам семьи офицеров через границу переправляешь.
– Хорошим людям надо помогать.
– А Шклявского расстрелять?
– Ты хочешь поразить меня своей осведомленностью?
– Просто интересуюсь.
Аваддон промолчал, наслаждаясь горячим и терпким кофе.
– Нужно учиться быть счастливым. Это главнейшая наука в жизни. Нужно получать радость от всего, что у нас есть.
– Вот как! Наш старый друг неукротимый Аваддон стал минималистом? Чудно.
– Старею, – Аваддон тоскливо улыбнулся.
– Стареешь, а не глупеешь.
Наступила тишина. Аваддон допил кофе и поставил пустую чашку на столик. Мирослав сидел напротив, подперев голову рукой, и безучастно, не отрываясь, смотрел за спину Аваддону.
– Тобой недовольны. Ты слишком много берешь на себя, слишком подолгу пропадаешь, избегаешь рекомендаций ордена…
– Ты должен понять, в каких условиях я работаю, – Аваддон покраснел. – Идет Гражданская война, и я не могу переходить чертову уйму фронтов каждый раз, когда этим господам вздумается поучить меня уму-разуму!
– Я не хочу, чтобы ты оправдывался. Я хочу, чтобы ты принял к сведению. Тобой недовольны. Но тебя ценят, и справедливо ценят очень высоко. Тебе доверяют покуда.
– И на том спасибо.
– Это то, что я должен был тебе передать. Что до моего мнения…
– Оно всегда славилось своей весомостью, – Аваддон не сдержал усмешки.
– Оно всегда было прагматичным. Я полагаю, что ты совершаешь ошибку. Ты обладаешь редкими качествами, но ты всегда противопоставляешь себя другим, всегда ищешь собственного пути, и, как правило, он заводит тебя в буераки. Мы вместе с тобой начинали в Киеве, но я на три года раньше тебя вошел в орден, и я рекомендовал тебя, и я езжу к тебе сюда, и я оцениваю тебя. А все оттого, что ты вечно упрямишься, всегда взваливаешь на себя больше, чем можешь снести!
– И поэтому я делал русскую революцию! И я создал все, что ты видишь вокруг! И поэтому ты ездишь ко мне и ждешь, что я, – Аваддон с особенным усилием произнес это «я», – скажу тебе.
– Ты создаешь, но мы пользуемся плодами.
– И пожалуйста. Истинная радость в творчестве.
– Пустые отговорки, которыми ты пытаешься прикрыть своеволие и гордыню.
– Ба! Передо мной смиренный подвижник благочестия!
– Нужно уметь подчиняться.
– Нужно хранить себя от порабощения.
– Все. Это бесполезный разговор. Воля твоя, поступай, как знаешь. Мне тебя не переубедить. Но помни, что придет час, когда нужно будет ответить за все.
– Ты говоришь как добрый христианин, – Аваддон ослабил сжатые кулаки и откинулся на спинку дивана. – Хотя я и сам последнее время становлюсь все ближе к апокалипсическому духу. Ты слышишь трубы ангелов? – Аваддон поднял указательный палец. – Вот и топот коней…
– Оставь, прошу. Давай о деле.
– Что ж, дела наши пребывают в наилучшем виде. Никанор, как мы и ожидали, вышел из игры.
– Мы слышали. И, признаться, удивились, что ты так грубо сработал. Он мог просто исчезнуть или случайно попасть под обстрел.
– Тут дело сложнее. Никанор действительно сам прыгнул из окна, но я к этому не имею прямого отношения.
Мирослав изумленно поднял брови.
– Ты помнишь историю с посольством? – продолжил Аваддон. – Так вот, для расследования его гибели был назначен один офицер, мой старый знакомый и недоброжелатель.
– Ты мог не уточнять. Среди твоих знакомых трудно найти доброжелателей. Но продолжай. Это интересно.
– Этот офицер талантлив, и позднее я расскажу о нем подробнее. Он вышел на след Никанора и весьма умело разрешил всю запутанную ситуацию.
– А ты?
– Я успел понаблюдать за финалом этой истории, но вмешиваться, естественно, не стал.
– Это меняет дело в твою пользу. Я передам.
– Передай, – Аваддон скривил губы. – Я хочу донести до тебя, что действую в точности с инструкциями. Когда вы посчитали, что ставка на большевиков будет предпочтительна всем прочим вариантам, – Аваддон налил себе кофе из кофейника и сделал глоток, – я делал все возможное. Теперь вы посчитали большевиков слишком укрепившимися в Кремле и оттого опасными. Я с этим согласен. Вы задаете общее направление, но вы слабо и несвоевременно знакомитесь с обстановкой здесь, а она меняется каждодневно. Мне же приходится лавировать, лгать и кривляться. Я не имею возможности идти напролом! Я не могу прийти к Троцкому и сказать, что он нам больше не нужен. Пойми.
– Я понимаю.
– Отсюда все мои маневры.
– Часто рискованные.
– Пусть. Но важен итог.
