Альберт во все глаза смотрел на Томми, несколько раз открывал рот и снова его закрывал, совершенно верно рассуждая, что мрачные прогнозы неуместны.

Наконец Томми сжалился над ним. Он проглотил последний кусок тоста с мармеладом, запил его кофе и заговорил:

— Ну что ж, Альберт, первым это скажу я: «Где она»? Что с ней случилось? И что мы собираемся предпринять?

— Обратитесь в полицию, сэр.

— Не уверен. Видите ли… — Томми замолчал.

— Если она попала в аварию…

— При ней водительские права… и много других идентифицирующих ее бумаг. Из больниц сразу же сообщают о таких вещах — связываются с родственниками, ну и все такое. Я не хочу показаться безрассудным… ей… ей это может не понравиться. Вы совершенно… совершенно не догадываетесь, Альберт, куда бы она могла отправиться? Она ничего не говорила? Не называла никакого определенного места — или графства? Не упоминала никакого имени?

Альберт покачал головой.

— А в каком она была состоянии? Казалась довольной? Возбужденной? Несчастной? Встревоженной?

Ответ последовал незамедлительно:

— Она была довольна, как слон… Ее прямо распирало от радости.

— Как терьер, которого пустили по следу, — заметил Томми.

— Совершенно верно, сэр… вы же знаете, какая она становится.

— Она что-то задумала… Ну интересно… — Томми в задумчивости замолчал.

Подвернулось какое-то дело, и Таппенс, как только что выразился Томми, сорвалась и помчалась, как терьер на запах. Позавчера она позвонила, сообщила о своем возвращении. Почему же, в таком случае, она не вернулась? Вероятно, в этот самый момент, подумал Томми, она сидит где-нибудь и так заливает другим людям, что совершенно позабыла обо всем на свете!

Если она идет по следу, она бы ужасно огорчилась, если бы он, Томми, побежал в полицию и заблеял, как барашек, будто у него пропала жена… Он прямо услышал, как Таппенс говорит: «Это ж какие мозги надо иметь, чтобы утворить такое! Я сама в состоянии о себе позаботиться! Пора бы тебе уже это знать!» (Но в состоянии ли она позаботиться о себе?).

Ни за что на свете нельзя было с полной определенностью сказать, куда могло завести Таппенс ее воображение.

Ей грозит опасность? Но ведь до сих пор никаких признаков опасности в этом деле не было — разве что, как уже говорилось, в воображении самой Таппенс.

Пойти в полицию и заявить, что его жена не вернулась домой, как обещала… Полицейские будут сидеть с тактичным видом, посмеиваясь про себя, а затем, не менее тактично спросят, какие у его жены были дружки!

— Я найду ее сам, — заявил Томми. — Где-то же она находится? Я не имею представления, на севере ли, на юге, на востоке или на западе… и она поступила, как глупая кукушка, когда позвонила и даже не сообщила, откуда звонит.

— Вероятно, ее захватила какая-то банда… — предположил Альберт.

— Ах, Альберт, да повзрослейте вы, наконец, вы же давно выросли из этого!

— И что же вы собираетесь предпринять, сэр?

— Поеду в Лондон, — сказал Томми, бросая взгляд на часы. — Прежде всего у меня ланч с доктором Марри в моем клубе. Он звонил вчера вечером и хочет что-то рассказать о делах моей покойной тетушки… Как знать, а вдруг он натолкнет меня на какую-нибудь идею?.. В конце концов все это дело началось в «Солнечном кряже». Я также прихвачу с собой картину, которая висит у нас в спальне над каминной доской…

— Вы хотите сказать, везете ее в Скотленд-Ярд?

— Нет, — ответил Томми, — я везу ее на Бонд-стрит.

Томми выскочил из такси, расплатился с водителем и тут же снова нырнул в машину, чтобы вытащить грубо упакованный сверток, в котором четко угадывалась картина. Сунув ее, насколько возможно, под мышку, он вошел в «Нью Атаниэн гэллери», одну из самых старых и известных галерей в Лондоне.

Томми не был особым почитателем искусств, но пришел туда потому, что у него там священнодействовал один друг.

«Священнодействовал» — единственно подходящее здесь слово: смысл его, в котором выражался сочувственный интерес, приглушенный голос, приятная, располагающая улыбка — все казалось в высшей степени священническим.

Светловолосый молодой человек двинулся навстречу Томми, его лицо озарилось улыбкой узнавания.

— Хелло, Томми, — сказал он. — Давненько уж вас не видел. Только не рассказывайте мне, будто вы на старости лет стали писать картины. Многие берутся за это — результаты, как правило, плачевные.

— Сомневаюсь, чтобы творчество когда-либо было мне в масть, — ответил Томми. — Хотя, должен признаться, на днях меня страшно увлекла одна книжица, в которой весьма непритязательно рассказывалось, как пятилетний малыш может научиться рисовать акварели.

— Боже, помоги нам.

— По правде говоря, Роберт, я лишь хочу обратиться к вам, как к специалисту. Мне нужно ваше мнение вот об этом.

Роберт взял картину у Томми и с опытностью человека, привыкшего заворачивать и разворачивать произведения искусства разных размеров, ловко снял обертку. Он поставил картину на стул, всмотрелся в нее, затем отступил на пять-шесть шагов и перевел взгляд на Томми.

— Ну и что? — спросил он. — Что именно вас интересует? Хотите продать ее, нет?

— Нет, продавать ее я не собираюсь, Роберт. Я хочу кое-что узнать о ней. Прежде всего, кто ее написал.

— Собственно, если вы все же хотите ее продать, сейчас это ходкий товар. Чего не было бы лет десять назад. Но Боскоуэн снова входит в моду.

— Боскоуэн? — Томми вопрошающе на него посмотрел. — Это фамилия художника? Я видел, что картина подписана каким-то именем, начинающимся с буквы «Б», но я не смог его разобрать.

— Да, это Боскоуэн, как пить дать. Был очень популярен лет двадцать пять назад. Много выставлялся, неплохо зарабатывал. Люди запросто покупали его картины. В плане техники очень хороший художник. Затем, как это частенько бывает, он вышел из моды. Наконец его работы вообще перестали пользоваться спросом, но в последнее время наблюдается его возрождение. Возрождение его, Стичуорта и Фоделлы. Они все всплывают на поверхность.

— Боскоуэн, — повторил Томми.

— Б-о-с-к-о-у-э-н, — обязал Роберт.

— Он все еще пишет?

— Нет. Умер несколько лет назад. Уже в преклонном возрасте, лет шестидесяти пяти, я думаю. Весьма плодовитый художник, вы знаете. Его полотна можно найти везде. Мы даже подумываем через четыре-пять месяцев провести его выставку. По-моему, не прогадаем. А почему он вас так заинтересовал?

— Это долгая история, — ответил Томми. — Долгая, запутанная и довольно идиотская. Как-нибудь на днях я приглашу вас на ланч и все подробно расскажу. Сейчас же я лишь хотел узнать немного об этом самом Боскоуэне и спросить, не знаете ли вы случайно, где находится дом, изображенный на картине?

— Ответить на ваш последний вопрос мне в данный момент затруднительно. Просто это, так сказать, его тема. Сельские домики, обычно в довольно уединенных уголках, иногда ферма, иногда одна-две коровы на заднем плане. А то и фермерская тележка, но если так, то обычно где-то вдали. Спокойные сельские сценки, ничего непонятного.

Поверхность порой напоминает чуть ли не эмаль. Это была необычная техника, и она нравилась публике. Он очень много писал во Франции, большей частью церкви в Нормандии. У меня тут есть одна его картина. Погодите минуточку, сейчас я ее принесу.

Он подошел к основанию лестницы и крикнул кому-то вниз. Вскоре он вернулся с небольшим холстом, который поставил на другой стул.

— Вот видите, — сказал он. — Церковь в Нормандии.

— Да, понимаю, — согласился Томми. — То же самое. Моя жена говорит: никто никогда не жил в этом доме — в том, что на моей картине. Теперь я понимаю, что она имела в виду. У меня такое впечатление, что никто и никогда не приходил на службу в эту церковь и не придет.

— Ну, возможно, в том, что говорит ваша жена, что-то есть. Тихие, мирные жилища без людей. Он не так уж часто рисовал людей, вы знаете. Лишь изредка в ландшафте появляется фигура человека, а то и две, но гораздо чаще нет ни одной. Пожалуй, в некотором роде именно это и придает им особый шарм. Некое чувство изолированности, оторванности. Как будто он намеренно убрал всех людей, а без них ландшафт оказался даже еще спокойнее. Если подумать, именно поэтому маятник зрительского интереса качнулся в его сторону. Слишком уж много людей в наши дни, слишком много машин, слишком много шума на дорогах, слишком много шума и суеты. Покой, абсолютный покой. Предоставьте все природе.