Иван Кузьмич снова думал. Нужно было отчетливо представить себе скалу, вспомнить, какие он делает движения, сколько ему нужно пространства, и сообразить, как наладить работы без пыли. А вместо этого вспомнилось совсем другое — дымки над крышами соседних домов, что расходятся в разные стороны, темнота в полдень, яркая, полдневная луна, снег, словно светящийся изнутри, сыпучий, как речной песок, ветер, похожий не на ветер, а на несущуюся, грохочущую стену. Зеленский с Симоняном, не мешая ему думать, терпеливо ждали ответа.

— Сделаю, — сказал Турчин, вставая. — А трудно — что же, не мне одному трудно.

Он шел от Зеленского домой невеселый, сосредоточенный. Все его мысли возвращались к тому же — Заполярье, вначале показавшееся ему таким же, как и все другие края, где приходилось работать, было полно неожиданностей. Вначале это была дневная ночь, потом пурга. Неделю назад появился туман. В тех местах, где Турчин жил раньше, туман выпадал летними утрами, появлялся в сырые осенние дни, туман значил — сырость и слякоть. А здесь туман появился, когда мороз упал до пятидесяти градусов. Турчин хорошо помнил утро появления первого тумана. В тот день ртуть застыла в термометре, установленном у него за окном. Он пошел на улицу по воду и не нашел водоразборной колонки. Кругом был туман — непроницаемый, сухой и морозный. Все знакомые места стали словно чужими, предметы возникали неожиданно и казались незнакомыми. Даже голоса становились в тумане другими — люди ходили группами и перекликались, чтоб не потеряться. Тур-чин подался с вопросами к соседу, метеорологу Диканскому.

— Забавное явление природы, Иван Кузьмич, не правда ли? — воскликнул тот с такой радостью, словно гордился этим проклятым туманом.

От Диканского Иван Кузьмич узнал о происхождении морозного тумана: остатки влаги воздуха оседали на мельчайших пылинках и при больших холодах замерзали, превращаясь в микроскопические частички льда. Легче ему от этого знания не стало. Туман оставался скверной неожиданностью, мешавшей жить и работать. Он был еще хуже, чем дневная тьма: во тьме светили лампочки, ее можно было несколько потеснить назад. А от тумана спасения не было, только пурга его разгоняла: после сильного ветра туман слабел или даже пропадал на несколько дней. Да, все было полно неожиданностей, от первого дня до последнего.

И, если говорить правду, самой большой из всех неожиданностей было сегодняшнее предложение Зеленского и Симоняна. Все, что только может мешать работе землекопа, навалилось на него: ночь, морозы, туманы, чертова крепость скалы. Все это говорит понятным каждому голосом: «Бросайте, товарищи, кирку, отставляйте в сторону пневматические клинки, чистый труд землекопа здесь мало пригоден — взрывайте, не скупясь на взрывчатку». Он, Турчин, давно видит, что его искусству здесь дороги нет. А его вызывают и говорят: «Нет, мы не перейдем на машины и динамит, мы не бросим клинка и лопаты, — наоборот, мы сделаем их главными во всем этом деле. Да, правильно, все здесь мешает ручной работе землекопа, но обстоятельства такие, что только ручная работа приемлема для нас». И вот он, Иван Кузьмич Турчин, должен один отдуваться за всех, должен своей рукой сделать то, чего не могли сделать машины и взрывчатка. Мало этого — ему придумывают новые трудности, лишают его привычного простора. Его окружают неожиданностями, еще более страшными для землекопа, чем ночь, и туман, и пурга: кругом должна быть тишина, чистота, строгий, казарменный порядок. И, оправдываясь, они говорят ему: «У нас нет другого выхода». А у него какой выход? Разве его хоть раз опросили по-серьезному: «А в самом деле, есть ли у тебя выход, Иван Кузьмич?»

Все эти сердитые и негодующие мысли проносились в голове Турчина всю длинную дорогу от площадки до дома. И, очевидно, высказав их самому себе, он почувствовал какое-то серьезное облегчение. Своей жене за ужином он обрисовал создавшееся положение уже несколько иными линиями.

— Переходим на новые методы строительства, Анна Никитична, — сказал он, аккуратно прожевывая кусок солонины. — Теперь я буду работать рядом с монтажниками. Они свои механизмы монтируют, а я тут скалу долблю. Для них чистота требуется, а какая в нашей работе чистота!

— Однако трудно будет, Иван Кузьмич?

— Трудно, — согласился он. — Да ведь как же иначе? Зеленский сегодня вызывал, Симонян был. «Если ты, говорят, Иван Кузьмич, осилишь, все за тобой пойдут, если ты сорвешься, все прахом пойдет, правительственные сроки провалятся». Придется попыхтеть, мать.

Анна Никитична давно уже привыкла к тому, что на мужа ее взваливают непосильные задания, а он, немного поворчав, немного порисовавшись своим мастерством, обязательно с ними справляется. Она проговорила с гордой уверенностью за него:

— Ты осилишь, Иван Кузьмич.

Ему не понравились ее уверенные слова. В них, как перед тем у Зеленского, слышалось то же обидное непонимание самого важного: каких необыкновенных усилий, какого поистине удивительного умения требуют от него, чтобы все было выполнено, как надо. Засопев, он проворчал:

— Ладно, неси чай. У тебя на все один сказ: «Осилишь». Как там у тебя в писании: не кричи «гоп», пока не перескочишь…

Седюк получил привезенный самолетом ванадиевый катализатор для окисления сернистого газа в серный и запустил свою кислотную установку. По его команде Яков Бетту закрыл шибер на свече — высокой железной трубе, соединявшей конвертер с наружным воздухом. Конвертерные газы, ранее свободно выносившиеся наружу, теперь должны были проходить долгий путь через электрофильтры, подогреватель, контактный аппарат, поглотитель окисленного газа.

Сразу же обнаружилось, что на стыках и швах есть не замеченные при монтаже трещины — сернистый газ быстро наполнял помещение, пришлось надеть противогазы. Разъяренный Седюк скоро сорвал противогаз, приказал открыть шибер на свече и вызвал по телефону Лешковича.

Лешкович примчался через двадцать минут, облазил всю линию газоходов и включенных в их цепь агрегатов. Одуревший, расчихавшийся до слез, почти потерявший сознание, он просипел:

— К утру все залатаем.

— Смотрите! — пригрозил Седюк. — Если где-нибудь останется хоть щелочка, все грехи спихну на вас.

Сварщики работали всю ночь и заделали трещины. Утром установка снова была запущена. Ни один шов не пропускал газа. Воздух оставался чистым. Седюк с Киреевым стояли возле Вари и молча следили, как она набирала пробы газа в прибор и быстро обрабатывала их. Анализы показывали, что процесс идет очень плохо — сернистый газ проносился через контактный аппарат, почти совсем не превращаясь в серный.

— Отравление контактной массы, — уверенно сказал Киреев. — Ни к черту не годится ваш катализатор.

Седюк сердито посмотрел на Киреева, но промолчал. И дураку ясно, что контактная масса отравлена, раз контактирование не идет. Но чем она отравлена? Два дня назад он сам рассматривал загруженную в аппарат ванадиевую контактную массу — это были мелкие белые колбаски-гранулы, очень чистые и аккуратно приготовленные. На контрольном испытании в лабораторных условиях они показали высокую активность — весь пропущенный через них сернистый газ немедленно превратился в серный и, растворившись в воде, дал отличную серную кислоту. Что же произошло сейчас? Седюк подошел к контактному аппарату. Это был большой металлический куб, футерованный внутри кислотоупорным кирпичом. Там лежали десятки килограммов той самой драгоценной ванадиевой массы, которая на столе показывала высокую активность, а в кубе вела себя как обыкновенный кирпич или булыжник.

Седюк был взбешен неудачей.

— Гоните газ в свечу, будем разбирать контактный аппарат, — распорядился он.

Когда крышка с контактного аппарата была снята, в цех повалила густая масса едкого газа. Задыхающийся, сразу осипший, Седюк отпрянул от аппарата и жестами приказал всем убираться из помещения. Яков Бетту и Най Тэниседо, из любопытства заглянувшие внутрь аппарата, выскочили наружу и повалились в снег. Якова мутило и рвало, Най громко стонал и кашлял, глотая твердый, как камень, снег. Два вентилятора мерно рокотали, отсасывая отравленный воздух и нагнетая свежий. Через двадцать минут в помещение можно было войти без противогаза. Киреев протяжно свистнул, бросив взгляд на контактную массу. Она была уже не белого, а серовато-бурого цвета. Он взял в руку горсть гранул и пересыпал их на ладони — все они переменили цвет.