Но если уход Дебрева был крупной потерей, еще хуже было бы допустить, чтоб Дебрев стал начальником строительства. Он был на месте только в своей нынешней роли — главного инженера. Сильченко невесело покачал головой, представив Дебрева на своем посту. Вот уж было бы подлинное несчастье! Сознание своей необходимости немедленно тогда превратится у него в ощущение исключительности и непогрешимости. Сконцентрировав в своих руках всю полноту власти, Дебрев не поднимет, но развалит строительство. Он ничего не понимает в душах человеческих, а создают новое люди, не мертвые машины. Дебрев знает один метод воздействия на людей — палку. Под палкой люди работают, иногда и неплохо работают, это несомненно. Но творить под палкой никто не сумеет, а решение сейчас лежит в этом, в творчестве.

«И ведь все это знают, все! — озабоченно думал — Сильченко. — Один он ничего не видит и даже не понимает, что его встретит на партконференции. Разве Симонян одинок? Со всех сторон на него обрушатся».

Сильченко с тревогой думал о неизбежном конце. Растерянный, побитый Дебрев потеряет половину своего влияния на окружающих, три четверти своих способностей и своей энергии. Обстановка станет ему невыносимой, он будет рваться отсюда вон, думать не о работе, а о переводе. Он будет потерян еще задолго до официального отъезда. Допустить это невозможно, Дебрев должен остаться, остаться на своей сегодняшней должности, чего бы это ему, Сильченко, ни стоило. Самое важное это сейчас — борьба не против Дебрева, а за Дебрева. Сильченко размышлял медленно, шаг за шагом все ближе подбирался к единственно возможному выходу. Когда мысли его стали определенными и окончательными, он снял трубку и вызвал Дебрева.

— Валентин Павлович, — сказал Сильченко, — я заканчиваю доклад о ходе строительства. Картина, конечно, безобразная, терпеть это дальше нельзя. Боюсь, я в этом виноват больше, чем кто другой: слишком уж спускал руководителям наших контор. Как вы отнесетесь к тому, чтоб мы сообща поработали над этим? Вы ближе всех знаете конкретные промахи и недостатки строителей. Придется кое-кому всыпать, невзирая на чины. Как по-вашему?

— Конечно, конечно! — ответил пораженный Дебрев. — Я очень рад, что и вы, наконец, пришли к этому — ленивых и неспособных руководителей надо нещадно бить и гнать. Если разрешите, я сейчас к вам зайду, Борис Викторович.

Партийно-хозяйственная конференция открылась в конце октября и продолжалась три дня. На повестке дня стояли два вопроса — строительство ТЭЦ и подготовка к полярной зиме.

На конференцию, кроме членов партии с решающим голосом, было приглашено много гостей из беспартийного актива. В истории Ленинска еще не было такого многолюдного собрания. И происходило оно не в старом кинозале и не в столовой, где раньше заседали партийные и хозяйственные активы, а в новом зале еще не законченного полностью дома инженерно-технических работников.

Седюк пришел на конференцию за два часа до открытия. Ему хотелось осмотреть здание. О нем ходили разные слухи; одни восхищались красотой отделки, а другие, как Янсон, утверждали, что здание снаружи серое, внутри сероватое и восхищаться особенно нечем. Седюку новый клуб понравился. Широкие наружные двери раскрывались в просторный вестибюль. С хорошо вылепленных плафонов лился мягкий свет. Фойе кинозала и вход в него поддерживали отделанные под мрамор колонны. Высокие окна открывали вид на голую тундру, рядом со зданием рос чахлый кустарник, склоны холмиков покрывали полузанесенные снегом ягель и багульник, местами сквозь снег проступали зеленые листья брусники. Седюк прислонился к ноге бежавшего куда-то гипсового паренька, высоко поднимавшего вверх факел с вделанной в него двухсотваттной лампочкой и осмотрелся. Был странен и неправдоподобен и сам этот праздничный дом со своими колоннами, статуями, высокими полуциркульными окнами, диванами, коврами и паркетом, выросший, как он хорошо знал, за какие-нибудь полтора месяца. Было странно и неправдоподобно, что этот дом стоял, одинокий и нарядный, среди дикой, ненарушенной, угрюмой тундры, под низким, заваленным серыми тучами, навалившимся на землю небом.

Проходивший мимо Караматин подал Седюку руку.

— Правда, хорошо? — сказал он неодобрительно. Седюк удивился:

— Вам не нравится, Семен Ильич?

— Нравится, конечно, я сам подписывал проект. Но размах не по нашим сегодняшним трудностям. Делали по старому, довоенному проекту.

— А вы бы применили упрощенные нормы военного времени, — улыбаясь, заметил Седюк, напоминая Караматину его выступление на техсовете.

Но Караматин ответил серьезно:

— Мы вообще не думали строить этот дом сейчас — откладывали на лучшее время. А когда Москва предписала его строить, предложили переделать проект. Забелин не согласился, он прислал Сильченко письмо: никаких упрощений, жизнь в Заполярье сама по себе так тяжела, что многое, в Других местах излишнее, здесь необходимо. Тогда Зеленский размахнулся вовсю.

Седюк показал на кучку, собравшуюся у окна.

— Пойдемте туда, Семен Ильич, Диканский пророчествует о зиме.

На подоконнике сидел невысокий, толстый и лысый человек в непроницаемых очках. Это был начальник местного метеобюро Диканский — полярный метеоролог и ученый, напечатавший много работ по различным вопросам освоения Арктики. Он был известен под дружеским названием «метеопапаша». О нем знали, что его ничто в мире не интересует, кроме снегопадов, циклонов, антициклонов. Для него не существовало плохих времен года и скверной погоды. Нудно зарядившие на неделю дожди приводили его своим постоянством в такое же восхищение, как иных широко разливающаяся весна.

— Зима в этом году обещает быть холодной и пуржливой, — говорил Диканский. — Собранные мною за последние десять лет данные утверждают, что средняя температура декабря и января у нас ниже тридцати, а минимум достигает пятидесяти пяти. Ужас нашего климата в том, что при этих низких температурах разражаются циклонные пурги. В тридцать седьмом году на том самом месте, где сейчас стоит этот заполярный дворец, надо мною три дня ревела пурга со скоростью ветра в тридцать восемь метров в секунду, при температуре минус тридцать четыре — сто десять градусов жесткости, представляете?

К ним подошел Янсон.

— Производство метеоразмазни в массовом масштабе, — непочтительно оценил он изыскания Диканского.

— Для тебя, Ян, науки не существует, — обиделся Диканский.

— Наука для меня существует, — возразил Янсон. — Ленинградские метеорологи предсказали ледостав этого года с точностью до часов — я такие вещи ценю. А ты своими сводками опровергаешь законы математики, утверждающей, что если человек просто брешет, что ему вздумается, то половина у него вранья, а половина правды. У тебя в прогнозах девяносто процентов вранья, — просто непостижимо, как ты добиваешься такого великолепного результата!

Диканский смеялся вместе со всеми. Он соскочил с подоконника. Янсон взял его и Седюка под руку и продолжал, идя с ними в зал:

— Я недавно читал подготовленную докторскую диссертацию нашего уважаемого Евгения Александровича о климате Заполярья и мерах защиты от ветра. Глубоко научная вещь. Доказывается математически, что голый человек замерзает на сильном ветру при морозе в пятьдесят градусов в течение нескольких минут от интенсивной потери тепла. Рекомендуется применять специальные защитные устройства от обмораживания. При помощи тройных интегралов выясняется, что лучшим защитным устройством является овчинная шуба. Новое вычисление на восьми страницах показывает, что если надеть две шубы, то степень защиты от ветра улучшится по крайней мере в два раза. Таковы самые ценные идеи этой диссертации.

Седюк сел на свободное место рядом с Симоняном. Симонян сразу же горячо зашептал:

— Дебрева видел? Не говорит, а рычит. На меня поглядел, словно ударить хочет. Даже отвернулся, когда я подошел.

— На меня он тоже смотрит без удовольствия, — со смехом признался Седюк. — Не может забыть, что я пошел против него.