Седюк внутренне поеживался. Он не ожидал такой обдуманной проборки. Теперь он знал свою ошибку — Караматина была много взрослее, чем ему представлялось. Он видел в ней энергичную, своенравную девушку, увлеченную своей «взрослой» работой и действием своей удивительной красоты на окружающих. А это была серьезная, умная, требовательная к себе и другим женщина. Он проговорил искренне и горячо, впервые назвав ее дружески по имени:

— Слушайте, Лида, глупо оправдываться, когда виноват. Но только поверьте мне: честное слово, я вам подлинный друг!

— Не знаю! — ответила она с волнением. — Ничего сейчас не знаю!

Звонок прервал эту беседу. В комнату входила преподаватели. Седюк стал прощаться.

— Это правда, — сказал он настойчиво, задерживая ее руку.

— Не опаздывайте больше на занятия, — с грустью ответила она. — Вы очень отстали по программе.

В эту зиму каждый день был отмечен радостными событиями — наши армии наступали, отвоевывая обратно края, области и города. С общими радостями переплетались личные — люди узнавали о родных, друзьях и знакомых. Погода стояла хорошая, самолеты часто ходили, почта прибывала исправно. Если осень и начало зимы Ленинск жил словно на острове и люди месяцами не получали сообщений из дому, то теперь все носились с письмами. И отношение к письмам изменилось: прежде люди хранили свое личное про себя и не лезли в личные дела других, сейчас все выносилось на общий суд, всякое известие оттуда, «с материка», казалось захватывающе интересным.

— Ну, что там, что? Как живут? Как здоровье? Хватает продуктов? Как работа? Немцы не наседают? — жадно допрашивали очередного счастливчика, с гордостью показывающего писульку из дома. И тот громко и торжественно читал собравшейся около него кучке, как живется его старикам, какая стоит погода, кто здоров, а кто болен, какие цены на базаре и сколько уродило на огороде.

Смятое, изорванное неловким военным цензором письмо ворвалось и в жизнь Газарина и внесло в нее восторг и смятение, чувство неожиданного счастья и непоправимой беды. Газарин побледнел, увидев на конверте почерк жены. Лиза писала, что с трудом отыскала его, все знакомые разъехались, переменили адреса, и ее письма к ним возвращались обратно. Она рассказала, как умер Коля, как сама она, дотащив Сонечку до военного госпиталя, свалилась у ворот, как их, почти умирающих, эвакуировали самолетом из Ленинграда. Сейчас она работает в совхозе под Орском, приходится трудно, но ничего, главное — не голодно и девочка здорова. Вчера у нее была самая большая радость за весь этот страшный год: знакомый, которого она разыскала, прислал ей новый адрес Газарина. «Володенька! — писала она. — Я так счастлива, что ты отыскался и жив. Мне кажется, большего мне нечего желать в жизни!»

Газарин обезумел от радости. Он кинулся с почты в опытный цех, к Ирине. По дороге встречались знакомые, он каждому показывал письмо и мчался дальше. Ирина побледнела и широко открыла глаза, когда он влетел в лабораторию. Он кричал, шумно торжествовал, ничего не желая знать, кроме своего счастья. Ирина слишком любила его, чтобы в эту минуту думать о себе, — она обняла, поцеловала его, улыбалась ему.

— Ирочка! — твердил он, сжимая ее руки. — Нет, ты понимаешь, ведь я не мог даже подумать, что они живы, не смел, пойми, а они выжили, ждут меня, ждут!

И она отвечала радостно и нежно, гладя его по голове:

— Я понимаю, Володя, все понимаю. Это такое удивительное счастье! — Она говорила правду: в эту минуту радость за его счастье была сильнее, много сильнее, чем глухо поднимавшееся горе.

А потом Газарина стали рвать на части — его вызывали со всего Ленинска к телефону, чтобы поздравить. В опытный цех примчались Федотов и Телехов, знакомые энергетики и строители. Газарин жал руки, отвечал на объятия. Обрадованный Федотов говорил ему с сокрушением:

— Володя, прости, что так тебя измучил. Все мог предвидеть, но не это. Карточки эти хлебные смутили меня — ведь на столе их оставила! Да и не я один, все в голос твердили: «Семь дней не возвращалась домой? Умерла, сомнений быть не может!» Уверен был в гибели, только потому и сказал, прости…

— Неужели я не понимаю, Василий? — отвечал Газарин. — И я бы на твоем месте ничего не скрыл.

Потом Газарин с тяжелым недоумением и тревогой вдруг подумал: «А как же Ирина? Что теперь будет с Ириной?» Ирины в комнате не было, она ушла, когда появились Федотов и Телехов, ей трудно было сидеть и принимать участие в общем торжестве. Она позвонила Варе, что хочет ее видеть, и убежала домой. Газарин сидел как на иголках, ему хотелось поскорее отыскать Ирину. Он торопливо накинул на себя пальто, но тут зазвонил телефон — начальник комбината срочно вызывал к себе: важная телеграмма из Москвы. Главк сообщал, что исследования Газарина по электрическому обогащению углей возбудили большой интерес в Наркомате угольной промышленности, для продолжения этой работы под Москвой создается новая лаборатория, и Газарин назначается ее руководителем. В той же телеграмме говорилось, что просьба проектировщика, профессора Телехова, удовлетворена — он откомандирован в Сталинград на восстановление металлургического завода качественных сталей.

Веселый, помолодевший Телехов, пришедший вместе с Гагариным в управление, не мог усидеть на месте. Он вскакивал с дивана, кидался навстречу входившим знакомым, с возмущением крикнул Га-зарину:

— Да что с вами, Владимир Леонардович? Столько радостей, а вас словно пришибло…

Газарин признался смущенно:

— Растерялся. Все так сразу изменилось… И радуюсь, и тревожусь: как все теперь будет?

— Об одном надо тревожиться, будут или не будут на этой неделе самолеты, — сказал Телехов. — У меня одно желание: вон из этого полярного мрака, навстречу солнцу…

Но Газарин думал о другом. Втайне он хотел, чтоб самолетов не было подольше. Мысли его возвращались к Ирине. Он был виновен перед нею. Она сейчас где-то мучилась, а он не мог ей помочь. Зачем ему сидеть здесь, ждать каких-то самолетов — ему нужно идти к Ирине, говорить с ней.

А Ирина в это время горько рыдала на своей кровати. Возле нее сидела Варя и гладила ее волосы.

— Нет, Варенька, нет, не утешай меня! — говорила Ирина, отталкивая руку Вари. — Дай мне наплакаться!

Варя исчерпала уже все слова утешения. Слишком долго Ирина улыбалась и радовалась тому, что теперь разбивало ее жизнь. Ей надо было излить свое горе. И Варя сказала:

— Ирина, нельзя же так! У друга твоего счастье, порадуйся за него. Два человека, о которых думали, что они умерли страшной смертью, оказались живы — как можно плакать об этом?

Эти суровые слова заставили Ирину поднять заплаканное, распухшее лицо.

— Нет, Варенька, нет, я плачу не об этом! — заговорила она торопливо. — Я от всей души поздравила его, я рада, что он нашел семью. Искренне, Варенька, искренне, он сам это понял, он так благодарно меня поцеловал. Помнишь, я тебе говорила — слова ему не скажу, если он уйдет к жене. Это правда, Варя, я его не упрекну, пусть уходит, пусть будет счастлив, я рада его счастью. И я ему скажу на прощание, только одно скажу: «Спасибо, Володя, что ты был в моей жизни», — больше я ничего не сумею сказать!

Она помолчала, тщетно пытаясь справиться с хлынувшими опять слезами.

— Я о себе плачу, Варя, — прошептала Ирина. — Знаешь, есть разные люди, я присматривалась и видела — все хотят счастья, но хотят по-разному. Одни работают, пишут милым письма, терпеливо ждут их возвращения, и жизнь их наполнена. А я всегда мечтала о своем особом, спокойном счастье, о таком муже, как мой Володя, — умном, талантливом, о детях, хороших, похожих на отца… Я не жила — ждала жизни. Думала — вот завтра, завтра придет мое счастье. И ничего мне не помогло, взяли и отняли все! Не будет у меня больше счастья, знаю, не будет! Я тебе не говорила, Варя, я беременна.

Варя, потрясенная, молчала. Ирина, наплакавшись, подняла голову. Варя спросила, страшась ответа: