Но Бойко закричал еще сердитей:

— Нечего нам рассказывать! Сами все знаем! Не ты один сознательный! Видишь, двойная смена, каждый добровольно по две вахты отрабатывает. Уходи, уходи, тут агитировать нечего! Сказано — не подкачаем!

У Сильченко дрогнули губы, он схватил грязный, мокрый от пота локоть Бойко и крепко пожал его.

Каралак по-прежнему был весь бел от шуги и намерзающего сала. Но было видно, что новый лед не всплывает — по реке плыло лишь то, что поднялось из глубины утром. Сильченко немного поспал и вышел наружу. Он решил всю ночь простоять на мостике. Дружин временами заходил в рубку и, отстраняя помощника, сам становился за штурвал. Река была пустынна, ни разу не засветились огни селения, даже огоньки бакенов встречались редко: глубина в этих местах была такая, что могли свободно ходить крупные морские пароходы.

— Вы спали, товарищ Дружин? — спросил Сильченко.

— Я сплю, как сторожевой пес, в свободные минутки. Днем часа три поспал.

— Крылов не отстает?

— Этот не отстанет. Сколько я буду делать, столько и он вытянет.

Все время стоять на мостике было трудно. Сильченко каждые полчаса уходил погреться — то в каюту, то в рубку, то в машинное отделение. Температура медленно падала. К часу ночи было уже минус тринадцать, в четыре — пятнадцать, а к шести часам утра ртуть доползла до минус шестнадцати с половиной градусов и стала медленно подниматься. После рассвета, часов с восьми, снова стал всплывать донный лед. Вода в реке кипела и клокотала от вырывавшейся наружу шуги. Льда было так много, что комья смерзались в целые груды. Они еще не могли превратиться в широкие ледяные поля и остановить движение реки, но мешали движению пароходов. Не искры, целые языки пламени вырывались вместе с дымом из труб «Ленина», а скорость все падала и падала. Пароход походил теперь на мощный грейдер, отваливающий пласт плотной земли. Не было заметно волн, бегущих от него, — в стороны от носа расходилась крутящаяся ледяная стена, и слышался не плеск воды, а влажный треск сталкивающихся и ломаемых льдинок.

— До Пинежа сутки хода, — спокойно оценил положение Дружин. — Но если не потеплеет, нам потребуется восемь месяцев, чтобы пройти это расстояние: раньше ледохода не будем.

Температура воздуха медленно повышалась. К трем часам стало минус девять градусов, и ртуть больше не поднималась. Но нараставшее сало цементировало комья льда, превращало их в крупные монолитные куски. У берегов, где течение было слабее, эти куски срастались в пласты. Каралак продолжал упрямо ломать их, не давая им превратиться в сплошное ледяное поле. Он набегал волной на их поверхность, прорывался в трещины, тянул их с собой или выбрасывал на отмели. Все же с каждым часом идти становилось труднее. Пароход с усилием продирался сквозь пока еще подвижную ледяную преграду. Скорость упала до семи километров в час.

Новая ночь спустилась на реку в мокром шуме расталкиваемого льда, но никто не спал — все свободные от вахты были на палубе и всматривались в бегущие во тьме просторы реки. Температура падала быстрее, чем прошлой ночью, — к двадцати часам было уже минус шестнадцать, в шесть часов утра мороз достигал двадцати двух градусов.

Теперь лед на поверхности реки нарастал быстрее, чем поднимался из глубины. На середину реки выносились целые ледяные поля. Могучая река еще ломала их и превращала в куски, уносимые течением, но было ясно, что силы ее иссякают.

— Пинеж! — торжественно сказал Дружин в семь часов утра, показывая на крайнюю точку черного горизонт.

В глубокой темноте северного неба, освещаемого только призрачным сиянием льда, появилось какое-то зарево. Оно было еще не ярким, временами пропадало и совсем не походило на сияние льда и снега. Это был свет электрических огней, отраженный в низко нависших снеговых тучах. На пароходах и баржах раздались крики восторга. На палубу высыпали черные кочегары, накинувшие на голые спины бушлаты.

Скорость караванов упала до шести километров в час — из них не менее трех приходилось на течение. Но и те три километра, на которые пароход обгонял реку, давались с трудом. На вахту были вызваны все смены — Дружин объявил аврал. Он шел на риск — стрелки манометров поднялись выше контрольной черты, под действием мощных добавочных сил весь корпус корабля вибрировал. Скорость «Ленина» увеличилась почти на два километра. Вслед за первым караваном уже легко проходил второй.

Зарево на горизонте разгоралось все ярче, потом стало тускнеть — начался рассвет. В сумрачном полусвете морозного утра было уже легко различить пристань, склады, раскинувшиеся на высоком берегу избы.

А к десяти часам утра, весь содрогаясь от напряжения, сбросив скорость до трех километров, уже не плывя, а еле-еле продираясь сквозь лед, «Ленин» прошел мимо первого причала и подошел ко второму. Цепочка из восьми барж выстроилась вдоль берега.

Следом за ними шел «Колхозник» со своими семью баржами. Матросы развели борты и стали выбрасывать трапы. По трапу взбежал растрепанный, сияющий Зарубин.

— Черти! — кричал он, пожимая руки всем, кто ему попадался. — Ведь это же черт знает что такое, как вы пробрались! Мы всю ночь ожидали на берегу и до самого утра не верили, что вы прорветесь.

— В самый раз приехали, — с удовлетворением сказал Дружин, осматривая веселыми глазами берег. Потом он повернулся к Сильченко и отрапортовал: — Разрешите доложить, товарищ полковник: караваны пришвартовались, приступаем к выгрузке.

Крепко пожимая ему руку, Сильченко ответил:

— Пускай люди сутки отдохнут, потом объявите аврал и разгружайтесь. Передайте всему составу мою благодарность. Прошу через два часа ко мне с наметкой премий и благодарностей — выпустим специальный приказ.

— Хорошо! — сказал Дружин. Он показал на крутой берег. — Место для отстоя неважное, товарищ полковник. Весной попадем в самый ледоход. Придется что-нибудь выдумывать, чтобы сберечь суда…

Но Сильченко уже думал о другом.

— Иван Михайлович, мне нужно срочно в Ленинск, — обратился он к Зарубину. — Разгрузку, организацию зимнего ремонта и все прочее возьмете на себя — будете докладывать по телефону. Могу я через час выехать?

— Скоро придет дрезина, часа через два уедете. Сильченко сошел на берег вместе с Крыловым.

Тот потрогал ногой прибрежный лед, потом прошелся по нему. Ледяной пласт от берега до парохода был уже так прочен, что не проваливался под ногами, только на середине реки что-то еще медленно передвигалось и вспучивалось. Каралак стал.

— Молодец Семен Семенович, — с уважением сказал Крылов, возвращаясь к Сильченко. — Ледок не шелохнется теперь месяцев восемь, а то и больше. Промедли мы еще часа четыре — вмерзли бы у самого Пинежа, а сюда не добрались бы. Я шел сзади, мне легче было — поверишь, сердце так и колотилось. Скажу тебе, Борис Викторович, нет на Каралаке другого такого водника, как Дружин.

К ним подошел чистый, одетый в доху Бойко.

— Товарищ полковник, разрешите обратиться, — сказал он, смущенно поздоровавшись. — Ребята меня поедом едят: иди, мол, извинись за грубость. Так что не сердитесь!

Сильченко рассмеялся и крепко обнял кочегара.

— Что же извиняться! Ты прав, товарищ Бойко, во время работы нечего посторонним путаться под ногами.

Теперь Сильченко не в силах был ни часу сидеть в Пинеже. Он попытался вызвать Дебрева, но линия на Ленинск была повреждена еще со вчерашнего вечера, ее исправляли. Дрезина, по сообщению диспетчера, была задержана на полдороге — там путь перемело снегом, она опаздывала часов на пять. Сильченко позвонил в аэропорт — самолетов не было. Был, правда, учебный самолет, его как раз испытывали в воздухе после смены колес на лыжи. Но в голосе начальника аэропорта слышался ужас — он решительно отказывался отправлять начальника строительства на такой ненадежной машине.

— Я письменное распоряжение напишу, — пригрозил Сильченко. — Сейчас же готовьте машину к отлету!