— Город наш... латвийский... Не дай бог! Не дай бог! — Он тяжело вздохнул и ушел, шаркая ногами в домашних туфлях.
«Встревожились и эти голубчики! До чего же все это приятно! И все это работает на меня, на мое главное сегодняшнее дело».
И вдруг внезапное и будто непроизвольное переключение на мысли о своей жизни по легенде: «А ты подумал о том, что и немец Раух находится в этих же обстоятельствах и не может не реагировать на них уже хотя бы потому, что они отражаются на его коммерческих делах?» И тут же возникла мысль о главном деле: «Не переигрываю ли я и перед Осиповым со своим слепым от незнания оптимизмом? Это же крайне опасно.. Не говоря о том, что Осипов может принять меня за ограниченного, неинтересного для него человека и порвать отношения, но, уже зная, что я не дурак, может заподозрить провокацию и станет докапываться до моего прошлого по своим каналам. Вывод — нужно тщательно контролировать каждый свой шаг и быть особо бдительным в предстоящем разговоре с Осиповым, учитывая его откровения о войне».
Самарин посмотрел на часы — 12.20... И снова эта непонятная усталость. Неужели сдали нервы? Но он же совершенно спокоен. Отчего же усталость?
Самарин подошел к окну. Утром казалось, что день будет солнечным — небо было чистое, высокое. А сейчас по нему ползли низкие тучи, то и дело они закрывали солнце, и тогда на зеленый двор падала тень, и нужно было ждать пока ее смоет солнце. Но ненадолго. Рудзит про такую погоду говорил — рябая. В такую же погоду вчера Самарин приходил к нему на рынок. День был будний, рынок пустовал. Впрочем, теперь и в воскресенье былого оживления там не увидишь. Когда Самарин подошел к Рудзиту, тот читал латышскую газету, которую он называл «Голос проституток». Приняв от Самарина донесение, он подмигнул и сказал:
— Сегодня в «Голосе проституток» статейка интересная. Пишет ее Арнольд Багун-Берзиньш — бандит из местных фашистов. Он на чем свет стоит клянет латышей, которые, забыв, что немцы освободили их от большевиков, запрятались сейчас в щели и не хотят в трудный час помочь своим освободителям, не вступают в отряды самообороны, а те, которые вступили, не являются на сборы. И под конец он пугает, что немецкое командование располагает точными данными, будто русские, если дойдут до Риги, снесут ее с лица земли. Ну ни проститутка ли? И на этом обмане они зовут превращать каждый дом в крепость латышской независимости. Вон когда вспомнили о нашей независимости. Ей-богу, злюсь, но и радуюсь. Горит земля у них под ногами.
Уже начался второй час дня...
Самарин пришел в отель нарочно с опозданием на десять минут. Сидевший за стойкой портье Киву жестами позвал его к себе.
— Во втором холле вас ждут, — сообщил он шепотом. — Хочу предупредить — господин злой, как деревенская собака.
Осипов сидел у радиоприемника, склонив к нему голову, слушал какую-то передачу. Увидав Самарина, выключил приемник и встал. Поздоровался сухо, и они прошли в ресторан.
Они сели за маленький столик у окна. Кроме них, никого в зале не было. Даже официанты долго не показывались.
— Извините за опоздание, — тихо сказал Самарин. — Мне нужно было занести деньги местному жителю, а он дал мне старое название улицы. У кого из прохожих ни спрошу — твердят свое «несапрот» и уходят.
— На самом деле все они немецкий знают, — так же тихо отозвался Осипов, смотря в меню. — Но последнее время они стали его забывать. В порядке эксперимента я спросил у одного что-то по-русски, так у него глаза чуть не вывалились — и бегом от меня! Очень сложно бедным латышам с языкознанием... — Осипов положил раскрытое меню возле себя, оглянулся, — где же, наконец, официанты? — и спросил: — Но неужели они что-то вам еще продают?
— Иначе я бы давно отсюда убрался, — ответил Самарин. — Видно, прав какой-то древний грек, сказавший, что торговля существует, пока живы хотя бы два человека.
Наконец к ним подошел официант, но услышав, что они говорят по-немецки, сказал с поклоном:
— Извините, я пришлю коллегу, который знает ваш язык...
— Видали мерзавца? — тихо сказал Осипов.
Пришел другой официант — пожилой, с дежурной, словно надетой на лицо, мертвой улыбкой.
— Слушаю вас, господа...
Заказывал Осипов и размахнулся на чисто русский обед, с разными холодными закусками, супами, жарким, десертом и конечно же с водкой. Самарину было заказано сухое вино.
— Умоляю вас отдавать предпочтение еде, — улыбнулся Самарин. — А то снова заведете свои агрессивные разговоры, и я пропал... — И подумал о том, что, если Осипов действительно выпьет лишнего, атаку придется отложить. Он выругал себя за то, что не предусмотрел эту ситуацию. А как ее предусмотреть? Не прикажешь же ему не пить!
Между тем Осипов на его мольбу никак не отозвался и, как только принесли закуску, налил себе большую рюмку водки, Самарину в бокал — вина.
— Клянусь, если напьюсь, буду молчать. — Осипов жадно осушил рюмку и вдруг рассмеялся: — Агрессивен я только с вами, Раух. А когда мне приходится выпивать с моими голубоглазыми коллегами, вашими братьями по крови, я молчу, как рыба. Как-то в прошлом году мы впятером поехали в ресторан на Взморье. Выпили, и меня понесло. Кинуться на коллег я не посмел и жертвой избрал официанта — почему он не улыбается? Официант на этот вопрос ответить не смог, тогда я предложил ему свою версию — он не улыбается потому, что мы немцы. Официант белый стал, как салфетка, губы трясутся. А я ему: если я не прав, улыбайся, черт побери! И он стал улыбаться — в кино такие улыбки надо снимать: улыбка перед смертью. Ну а меня несет дальше — я приказываю ему на весь ресторан крикнуть «Хайль Гитлер» и руку как надо поднять. Официант это проделал, но крикнул тихо. Я ему приказываю: громче! И тогда он гаркнул на весь ресторан. И только тут я заметил, что публика вокруг смотрит на мою дрессировку. Немцы аплодируют. Местные зубы стиснули. А я за столом один, все мои коллеги давно смылись. Пришлось мне одному заплатить за стол. Потом коллеги объяснили мне, что я лез на скандал... — Осипов покачал головой и добавил задумчиво: — Странное дело, никто так, как немцы, не боится скандалов, а между тем сами затеяли всесветный скандал. Вот пойми вас, немцев. — И без паузы: — Ну так чем же подавил вас Фауст?
— Всем. И великолепным слогом, и философской глубиной...
— Насчет слога не знаю... — задумчиво ответил Осипов. — Я на всю жизнь покорен слогом русского гения Пушкина. А вот насчет философии — да. Есть о чем подумать. Но, знаете, в философии этой я запутался, почему мне и интересен наш разговор... — Он помолчал, смотря в потолок. — Я не смог понять, чью философию исповедует сам автор — Фауста или Мефистофеля? Говорит Фауст — я ему верю. И Мефистофелю тоже верю. Смутно вспомнилось, что еще в русской гимназии мне что-то втолковывали про Фауста — не продай душу дьяволу. А что втолковывают в ваших школах?
Самарин к этому вопросу не готов. Пожал плечами:
— Примерно то же. Но тогда я «Фауста» не читал.
— Я тоже. И только вот здесь, обнаружив его среди попавших ко мне книг, прочитал. Причем настроение в тот вечер было хуже не придумаешь. Поругался с начальством. Дома хватил водки и... начал читать. Когда кончил, трезв был как стеклышко, а разобраться в прочитанном не могу. Слог — черт с ним! Философия — вот где загадка! Две философии приведены в столкновение, В какое столкновение! А взрыва нет. Обе философии торжествуют.
— Не согласен с вами. Прочитав поэму, я — за философию Фауста, значит, для меня она и победила.
— Примитивно, Раух, — повел головой Осипов. — Не стал бы Гёте писать только для того, чтобы его добропорядочный соотечественник утвердился в мысли, что душу продавать не следует, что добро — это хорошо, а зло — плохо.
— Я понимаю добро Фауста совсем не так примитивно! — энергично возразил Самарин. — Его добро всечеловечно и заключает в себе высокие принципы жизни с большой буквы.
— О! Вот это уже интересно! — воскликнул Осипов. Но разговор оборвался — официант принес еду. Осипов снова наполнил рюмку, но пить не стал. Встретив взгляд Самарина, усмехнулся: — С вами, чего доброго, стану трезвенником. А сегодня я как раз имею право напиться.
