Снова включилась Рига, но заговорила по-немецки:

— Передаем сообщение военной комендатуры Риги:

Сообщение прочитали два раза, а затем передача пошла на латышском языке.

— Вот еще и вас отправят на фронт, — усмехнулся Магоне.

— Как-нибудь обойдутся без меня, — ответил Самарин, изо всех сил стараясь скрыть тревогу.

Разговор у них больше не клеился, и вскоре Самарин ушел.

За все время, что жил Самарин в Риге после той, первой своей регистрации в гебитскомиссариате, сразу после прибытия, он никаких перерегистраций не проходил. Правда, минувшей зимой он посетил гебитскомиссариат. В той же комнате, за тем же столом сидела та же женщина, которая его вспомнила, приняла от него подарок — коробку шоколада. Они поговорили о погоде, о капризной местной зиме, и потом Самарин спросил, нужно ли ему еще раз регистрировать свое проживание в Риге. Женщина сказала, что вскоре вступит в действие «новый порядок» и всеми приезжими из Германии будет заниматься немецкая военная комендатура. Недели две спустя Самарин позвонил ей по телефону и она подтвердила, что теперь следует обращаться в комендатуру. Самарин спросил, зачем ему регистрироваться, если он уже давно и постоянно живет в Риге. Она ответила, что регистрация касается, по ее мнению, только приезжающих в командировки. И эта, в общем-то, легковесная консультация, да еще прочнее жилье под личной охраной дворника Леиньша создали у Самарина безответственное ощущение необязательности какой-либо формальной регистрации. Сейчас ему было ясно, что он совершил серьезную ошибку. Имея дело именно с немцами, ему следовало, как положено немцу, быть пунктуальным в соблюдении всех установленных ими правил. Сейчас он мог пострадать от одного того, что на его документе стоит единственный и уже довольно старый штамп.

В общем, надо немедленно идти в комендатуру. А там может произойти... Неизвестно, что там может произойти... Совершенно неизвестно...

Дома Самарин достал из кармана все свои документы и разложил их на столе. В это время в дверь постучали, и Самарин услышал голос хозяина квартиры:

— Можно к вам на минуточку?

Самарин сгреб документы и накрыл их книгой.

— Войдите.

— Извините меня, пожалуйста, — почтительно начал Леиньш. — Если бы не строгость приказа, я бы вас не тревожил. Но всем дворникам строго приказано... Вам как приезжему из Германии надо явиться в военную комендатуру в сорокавосьмичасовой срок. Очень строго, — Леиньш покачал головой и сказал, оскалив крупные зубы в улыбке: — Я полагаю, ловят дезертиров,

— Я обо всем знаю, спасибо, — сухо ответил Самарин.

Леиньш ушел. Самарин снова разложил перед собой документы. Какой из них предъявлять в комендатуре? Документов у него четыре. Аусвайс, на котором есть немецкий штамп с разрешением на гостиницу в литовском городке; разрешение на проезд в Остланд, на котором старый штамп регистрации в гебитскомиссариате; нотариально заверенная и подписанная отцом доверенность на ведение коммерческих дел от фирмы «Раух и сын».

По легенде он член нацистской партии, но об этом никаких документов у него нет, Есть только «случайно сохраненное» им приглашение комитета партии четвертого района Гамбурга на торжественное собрание членов партии, посвященное пятидесятилетию ее основателя и вождя Адольфа Гитлера. И вообще, на эту сторону, своей биографии он нажимать не должен. И наконец, очень важный документ — карточка о полном освобождении от военной службы в связи с болезнью. Этот документ может перекрыть все остальное, но с ним связаны и очень опасные сложности...

А может, на регистрацию не идти? Скажем, он мог просто не знать об этом приказе. Нет, этого делать нельзя — он не мог не знать. В случае осложнения — последняя надежда на Ганса Вальрозе, а тот может уехать... В общем, надо идти, и поскорее, — нужна любая ясность в его положении.

В комендатуре сидевший у входа дежурный направил Самарина в комнату, возле которой, несмотря на раннее утро, уже толпились люди. Было их одиннадцать человек. Пять женщин, остальные — мужчины. Все уже в возрасте. Самарин среди них был единственный молодой, и поэтому, как положено, он поклонился старшим и скромно стал к стене. Люди странным образом не общались, и каждый был как бы наедине со своими мыслями, но видно было, что все они встревожены.

Из кабинета вышел раскрасневшийся толстяк в летнем пестром костюме.

— Аллес орднунг, — сказал он, улыбаясь и вытирая платком вспотевшее лицо.

Так, у этого все в порядке. Кое-кто ему ответно улыбнулся, другие провожали его безучастными взглядами. Самарин нагнал его:

— Извините, скажите, пожалуйста, там строго спрашивают?

— Не так строго, как грубо, — ответил толстяк. — Знаете, мне уже за пятьдесят, я свое отвоевал и не заслужил, чтобы во мне видели плохого немца. Я, между прочим, парикмахер, а у немцев растут волосы и здесь. И если я хочу зарабатывать здесь — это мое дело. Я их спросил, зачем надо кричать о жизненном пространстве для немцев, если вы не даете немцам на этих пространствах жить и работать.

— Спасибо, — поклонился ему Самарин и вернулся на свое место.

Ответ толстяка ничего утешительного не дал.

Побывали в комнате еще трое. И у них тоже все было в порядке — аллес орднунг. А у четвертого, тоже примерно пятидесятилетнего мужчины, явно произошли неприятности. Он вышел из комнаты в сопровождении солдата, который повел его на второй этаж.

— Это неправильно... это недоразумение, — бормотал он, на ходу оглядываясь на солдата.

Женщина вышла из комнаты в слезах. Остановилась возле Самарина и, прислонившись к стене, вздрагивала всем телом.

— Что случилось, мадам? — тихо спросил Самарин.

— Здесь служит мой сын, — рассказывала она, всхлипывая. — Он в охране аэродрома. Я вчера приехала к нему. Мне приказано сегодня же уехать. И взяли с меня штраф, за то, что я приехала без разрешения. У меня не осталось денег даже на дорогу.

— Подождите меня на улице, я вам как-нибудь помогу, — сказал Самарин, сам не зная, почему, и зачем он это делает. Но вот же сказал...

Женщина кивнула, благодарно глядя на него, и ушла.

Самарин вошел в комнату и увидел двух офицеров, сидевших рядом за одним столом. Оба молодые, в чистеньких мундирчиках. Один запрокинулся вместе со стулом и покачивался, держась рукой за стол. Увидев Самарина, он поставил стул нормально и воскликнул весело:

— О, и это тоже гражданское лицо! Вам не было стыдно там, в коридоре, среди старцев и старух?

Второй офицерик смотрел на Самарина со злобной усмешкой:

— Он, наверное, тоже парикмахер!

Самарин молча стоял перед столом, переводя недоуменный взгляд с одного офицера на другого. И тогда оба они сделали официальные, физиономии.

— Документы! — холодно произнес тот, что раскачивался на стуле.

— Какие? — спокойно спросил Самарин.

— По которым вы отсиживаетесь здесь, когда ваши сверстники на фронте выполняют свой священный долг перед рейхом, — повышенным голосом выпалил офицер с искаженным злобой лицом.

— Для того чтобы разговаривать таким тоном, вам следовало быть фронтовиками, а не сидеть здесь, — так же спокойно сказал Самарин, подавая им свою карточку об освобождении от воинской службы по болезни.

Офицеры вдвоем уставились в карточку и тщательно изучали ее. Было видно, что они несколько смущены.

— Что за болезнь? — спросил тот, который только что злобно его отчитал.

Болезни в таких карточках обозначались шифрами.

— Достаточно тяжелая болезнь.

— У вас есть разрешение на пребывание здесь? — спросил другой.

Самарин отдал ему разрешение с регистрационным штампом гебитскомиссариата. Это был очень напряженный момент — штамп имел давнюю дату. Но видимо, эти офицерики в канцелярских формальностях были не очень сильны. Ничего не сказав, офицер положил эту бумажку поверх карточки;