Впервые Самарин почувствовал себя включенным в какой-то оперативный план, и, хотя он не знал ни сути, ни цели этого плана, одно ощущение причастности к нему стоило дорого.

Продумав, как себя вести с Граве, Самарин позвонил Фольксштайну:

— Мне нужно как можно скорее встретиться с Граве.

Интендант явно находился на стреме — не стал ничего спрашивать, сказал, что он позвонит Самарину через десять минут. Позвонил чуть позже, попросил к двум часам подойти к его интендантству.

На своей малолитражке Фольксштайн отвез Самарина в Межа-парк, на известную Самарину виллу Граве. Возле ее подъезда стоял большой черный «мерседес», на котором, очевидно, примчался сюда хозяин виллы. Но один ли он здесь?

Граве провел Самарина в ту же комнату с эркером и, еще не садясь, спросил:

— Что-нибудь новое?

— Много нового, — улыбнулся Самарин. — Но нужно поговорить.

— Я вижу, у вас коммерция — это одни разговоры, — усмехнулся Граве и демонстративно посмотрел на часы.

— Отец нашу сделку одобрил, — начал Самарин. — Остается только одно: он непременно хочет, чтобы я увидел хотя бы образцы товара.

Граве долго молчал, потом рассерженно встал и вышел из комнаты. Спустя несколько минут он вернулся в сопровождении пухлого господина в штатском светло-сером костюме, в галстук у него был воткнут золотой значок в виде свастики. Редкие белесые волосы зачесаны на прямой пробор, такие же белесые глаза прячутся в густых и тоже белесых ресницах. Приплюснутый, как у боксера, нос. Все верхние зубы золотые. Ему было, пожалуй, под пятьдесят...

Он никак не был представлен Самарину, сам даже не поздоровался и довольно долго бесцеремонно рассматривал его. Самарин понял, что это и есть тот самый второй соучастник сделки, о существовании которого он догадывался.

Самарин уже собрался повторить свое сообщение об одобрении сделки главой фирмы, как Пухлый неожиданно спросил:

— Почему вы не на военной службе?

— К великому огорчению моему и всей нашей семьи, у меня врожденный порок сердца.

— Да, медицина против этого пока бессильна, — мимолетно вздохнул Пухлый. И новый вопрос: — Вы в партии?

— Порок сердца этому не преграда, хотя, сознание неполноценной работы и для партии меня тоже немало огорчает.

— А сколько мелких людишек прячутся за болезни, чтобы уклониться от обязанностей перед партией! — вроде бы безотносительно к Самарину огорченно произнес Пухлый. — И вот, между, прочим, еще то новое, что создал фюрер, — коммерсант, принадлежащий не своему текущему счету, а партии. Но не мешает это вам как коммерсанту? Откровенно?

— Наоборот! — удивился вопросу Самарин. — И отец, и я принадлежность к партии считаем нашим огромным преимуществом перед коммерсантами, которые вне партии.

— Отлично сказано, отлично, — как-то механически произнес Пухлый, глядя при этом на Граве. И продолжал: — И ваша фирма не промахнется, если всегда с пониманием будет относиться к тому, что делает наша партия во имя великой Германии и в интересах истинных немцев.

— Мы стараемся, — скромно обронил Самарин.

— А сколько вашего брата сломали себе шею, когда мы начали освобождать германскую экономику от еврейского гнета! Ведь как было. Каждый второй магазин — еврейский. Каждая третья торговая фирма — еврейская. А некоторые немецкие горе-коммерсанты, которым евреи повязали руки и ноги, завопили, что наша партия и фюрер делают неправое дело. Пришлось этим идиотам вправлять мозги.

— Наша фирма истинно немецкая, — подхватил Самарин. — А те события, о которых вы говорите, кроме всего прочего, устранили нашего опасного конкурента, из-за которого отец ночей не спал.

— Ну видите, видите! — воскликнул Пухлый, глядя на Граве. — Значит, вы убедились, что, решая еврейскую проблему, фюрер хотел одного — чтобы лучше стало немцам. Вы знали, Граве, с какой фирмой мы имеем дело?

— Он начал с выяснения нашей кредитоспособности, — усмехнулся Самарин.

— А для меня важнее, что мы имеем дело с коммерсантами, которые являются нашими товарищами по партии. Ну-ка, Граве, ставьте, что у вас там есть, на стол.

Пока Граве доставал из холодильника коньяк, наполнял рюмки, Пухлый сказал со скорбным лицом:

— Теперь все понимают, что решение еврейского вопроса — благо для Германии. Но для нас решение этого вопроса — наша ежедневная работа. Кошмарная работа! Уверяю вас, потяжелее, чем на фронте.

— Догадываюсь, — тихо и сочувственно отозвался Самарин.

— Нужны железные нервы и железные силы, — продолжал Пухлый. — И наши люди доказали великую свою преданность фюреру и партии. Выпьем за них с благодарностью,

Самарин только пригубил рюмку. Пухлый посмотрел на него удивленно, потом, видимо, вспомнил:

— Ах, да-да!.. С вашей болезнью шутить нельзя. А мы так просто кровно заинтересованы в вашем здоровье! — рассмеялся он, выпил коньяк единым махом и, поставив рюмку, сказал: — И вот мы решили сделать нашим героям небольшие подарки. Но не за счет Германии. И для этого — наша сделка с вами, Раух...

Вот, оказывается, какое объяснение придумали они своей афере.

— Я рад оказаться полезным вам в этом хорошем деле. И с тем большей радостью я приехал сюда, имея возможность сообщить, что отец сделку решительно одобрил и у него наладилось дело с валютой.

— Вот это уже дело! — воскликнул Пухлый. — За его успех! — Он поднял свою рюмку, за ним — Граве, Самарин к своей только притронулся.

— Более того, — продолжал Самарин. — Отец спрашивает, нельзя ли сделку расширить, причем значительно, до суммы 50 тысяч?

Гестаповцы переглянулись.

— Это следует обдумать, — помолчав, сказал Пухлый. — Но не пора ли завершить то, о чем мы договорились?

— Конечно можно! — с готовностью ответил Самарин. — Остается только одно: отец по-прежнему требует, чтобы я увидел хотя бы образцы товара и убедился, что это действительно золото.

— Граве, покажите образцы! — распорядился Пухлый.

Граве сходил в другую комнату и принес небольшой сверток. Он положил его на стол перед Самариным и развернул. Там было несколько сломанных обручальных колец, два сплющенных корпуса от карманных часов и какая-то коробочка вроде пудреницы, тоже сплющенная, какие-то комочки золота — не зубы ли?..

Самарин стал внимательно рассматривать куски колец.

— Видите? Это проба 96, — сдавленным голосом говорил он. — А на этом... пробы не разобрать.

— В коробочке лежат камни, посмотрите! — несколько нервно сказал Пухлый, все это время не сводящий глаз с Самарина.

Самарин неторопливо раскрыл коробочку — в ней лежали несколько маленьких бриллиантов.

— Это так называемые орнаментальные камни, — сказал Самарин. — Ими украшают броши, браслеты, это фактически не граненые алмазы. — Самарин замолчал, смотря на рассыпанные по столу обломки вещей. На него нахлынуло опасное ощущение, будто он смотрит на останки людей, которых убили эти сидящие рядом с ним палачи. Самарину казалось, что он видит руки, с которых сорваны эти кольца. Та первая его жизнь, которую он оставил за порогом этой виллы, сейчас ворвалась сюда, металась за его спиной, возмущалась, требовала.

— Я не очень компетентен, разница в цене золота той или другой пробы большая? — спросил Пухлый.

— Не очень, — ответил Самарин осевшим голосом. — Кроме того, отец сказал мне, что есть цена на золото европейская, которую выплачивают швейцарские банки, но есть еще и другая цена — американская.

— Разница большая? — поинтересовался Граве.

— Нет.

— Мы согласны на меньшую, — сказал Пухлый.

— Это хорошо, — кивнул Самарин.

— Еще бы! — усмехнулся Пухлый. — Ну а камни по какой цене?

— Тут я просто не знаю, как быть. — Самарин задумался. — Может быть, мне придется воспользоваться консультацией какого-нибудь местного ювелира.

— Нежелательно! — отрезал Пухлый. — Может быть, мы поступим так: вы на каждый камень скажете свою цену, а мы посмотрим.

— Но я-то себя не обижу, — улыбнулся Самарин.

— А тут вам будет самое время вспомнить, что мы с вами товарищи по партии и, обижая нас, вы обидите тех наших товарищей, ради которых мы устраиваем эту сделку.