Итак, как начался первый разговор с Граве там, на Рижском взморье? Первой его фразой было... да, точно: «Я уже думал, что гвалт у тебя». Не значит ли это, что он мог это допустить, так как считает своего родича на такое способным? Затем... затем... Да... «Зачем задыхаться в этом ящике с дымом?..» И последовало предложение прокатиться в его машине. Дым, конечно, предлог для поездки. Он не хотел вести деловой разговор в комнате. Осторожный тип...

Так, минуту за минутой, фразу за фразой, восстанавливал Самарин ту встречу, строго проверял свое поведение, каждое свое слово.

С первой встречей покончено. Там — все в порядке.

Теперь — вторая, на вилле Граве в Межа-парке. Внимание! Здесь все, буквально каждое слово и жест, невероятно важно. Тут начинается или дело, ради которого Самарин послан сюда, или... Но пора идти на встречу с радисткой.

11 часов. Самарин идет в ванную, бреется, принимает душ. Потом заварил себе кофе и выпил его неторопливыми маленькими глотками. Делал он все обстоятельно, подавляя этим снова возникшее волнение и расходуя ставшее вязким время.

В 11.15 он вышел из дома, проверил, нет ли за ним наблюдения, — все вокруг было чисто. Все же для полного контроля проделал маневр ухода, воспользовавшись давно примеченным поблизости проходным двором. Все чисто. К углу Марьинской и Ключевой он подошел за 10 минут до назначенного срока и занял такую позицию, откуда ему будет видно приближение радистки и он сможет даже проконтролировать, нет ли за ней хвоста.

Без пяти минут двенадцать он увидел Ирмгардей. Она шла по Ключевой к перекрестку с Марьинской и по той стороне, где он должен был оказаться ровно в двенадцать часов.

На ней был темно-серый летний плащ. Ее белые волосы были завиты по немецкой моде: надо лбом возвышался валик, а сзади волосы спускались кольцами к плечам и по нижнему краю были подвернуты внутрь. Высокая и, как показалось Самарину, стройная, она спокойно, неторопливо шла по улице, засунув руки в карманы плаща. Самарин смотрел на нее несколько удивленно — он видел ее красивой.

Но вот и она увидела его и улыбнулась чуть-чуть, одними сжатыми губами.

Они стояли рядом перед витриной магазина, их плечи соприкасались.

— Улица Мартас, 5, — сказала она тихо, не отворачиваясь от витрины.

— Ясно, — тихо отозвался Самарин. — С приездом...

Он тронул ее руку, она чуть повернулась к нему и, осмотревшись, взяла из его руки сжатую в комочек бумажку. И тотчас ушла. Самарин смотрел ей вслед. Она удалялась по Марьинской улице к центру и шла так же неторопливо, спокойно.

Вот и все. Радиосвязь есть!

И тут только Самарин услышал улицу, будто только что включили звук. По мостовой мчались, рыча моторами, автомобили, прогремел трамвай. Мимо Самарина, толкая его, шли люди, он слышал то немецкую, то латышскую речь. На руках у женщины, капризно сдирая с головы панамку, плакал ребенок. Поперек улицы мелькнула тень — и с неба обрушился рев низко пролетевшего самолета. Увидеть его Самарин не успел. И вдруг тоже откуда-то сверху — песня. Немецкая. Голоса пьяные. Самарин поднял голову — в доме напротив в распахнутом окне на третьем этаже стояли, обнявшись, два немца и орали песню. Самарин разобрал только одну многократно повторявшуюся фразу: «Эльза, Эльза, люби меня».

Самарин рассмеялся, сам не зная чему. Нет, все-таки тому, что он сегодня получил связь. Это здорово, что есть связь. Все вокруг видится иначе, даже шагается как-то тверже, думается острее и хочется действовать, действовать.

Ирмгардей сказала: «улица Мартас, 5». Виталий знает этот адрес — там живет подпольщик Рудзит. Самарин уже просматривал и эту улицу, и этот дом.

Самарин знает о Рудзите только то, что это надежный человек, оставленный в Риге партией, и что его «крышей» является нищенство на рынке. Значит, связь будет через него.

Сегодня же Самарин к нему зайдет. В Москве ему дали этот адрес и сказали: после прибытия радистки в Ригу зайдешь, познакомишься с ним, и все. Но если радистка в срок на явку не придет, все равно спустя две недели зайди к нему, он скажет тебе, как будет со связью. Самарин предупрежден, что нужно приходить после семнадцати часов.

Времени до этого еще много, и Самарин решает зайти к Фольксштайну в интендантство. Вчера в очередной раз Фольксштайн звонил ему по телефону, Самарин с тревогой ждал, что немец скажет о готовности Граве продолжать переговоры. А сегодня, когда у него появилась связь, он мог даже сам поторопить их с переговорами.

Фольксштайна появление Самарина так обрадовало, что он даже забыл поздороваться:

— Как дела, дорогой Раух? Вы чудесно выглядите!

— Дела не радуют, — сухо ответил Самарин. — Отец ругает меня последними словами.

— Могу вас заверить, что Граве действует, — торопливо вполголоса заговорил Фольксштайн. — Как раз вчера из Берлина вернулся и... — Он запнулся и умолк, поздно сообразив, что выбалтывает лишнее.

— А при чем здесь кто-то еще? — уцепился за это Самарин.

— Совсем нет, совсем нет, — пробормотал Фольксштайн. — Просто Граве ждал этого сослуживца, чтобы высвободиться от некоторых своих дел. А пока его не было, Граве просто не мог урвать время для встречи с вами! — торопясь, сбивчиво объяснял Фольксштайн, и было видно, что он неумело врет.

— Объяснить все это отцу я не могу. Отец считает, что я устроил себе курортную поездку, и он прав.

— Но он должен понимать, что серьезное дело требует серьезной подготовки, — возразил Фольксштайн.

— Весь вопрос — серьезное ли дело? Не окончится ли оно мыльным пузырем?

— Я могу сказать одно: Граве все время говорит об этом деле, но, именно потому, что оно серьезное, он тоже не хочет остаться в дураках и продумывает условия сделки, а для этого необходимо время.

Самарин промолчал, думая, что фраза «не хочет остаться в дураках» тоже свидетельствует о том, что Граве, может быть, всего лишь посредник, а главное лицо — тот человек, возвращения которого из Берлина он действительно ждал. Ладно, Фольксштайн о сегодняшнем его визите наверняка расскажет Граве, и тот станет действовать быстрее. Хоть что-нибудь. Теперь еще одно дело.

— Не может ли господин Граве выдать мне ночной пропуск? — спросил Самарин.

— Граве для этого не нужен, — улыбнулся Фольксштайн и тут же по телефону отдал кому-то распоряжение немедленно выписать пропуск на имя Вальтера Рауха, коммерсанта.

Пока принесут пропуск, можно еще поговорить.

— Как идут дела? — небрежно спросил Самарин.

— Если откровенно — плохо, — вздохнул Фольксштайн. — Во всем страшная неразбериха. Я не раз думал, как хорошо, что мы с вами не затеяли то дело с мясом или кожей. Все так запуталось. Мы призваны проводить здесь плановые заготовки для армии, а армия сама берет все, что ей надо, и в лучшем случае выдает какие-то идиотские расписки. К нам с этими расписками приходят латыши, а мы им даже сказать ничего не можем. Реквизиция вызывает недовольство не только у отдельных людей, но даже у местных организаций. Они пишут жалобы в Берлин, а потом попадает мне и моим коллегам.

— Разве наша армия не была всегда образцом дисциплины?! — спросил Самарин удивленно и огорченно.

— Есть такое выражение: победители всегда правы, — ответил Фольксштайн. — И сейчас, когда наша армия ведет в России новое грандиозное наступление, не так-то просто требовать от солдат какой-то дисциплины в здешних тыловых зонах.

— Кстати, как там наши дела в России? Я тут совершенно оторвался от событий.

— Дела отличные, наши танкисты уже купаются в Дону, — ответил Фольксштайн.

— Что это еще за Дон?

— Ну, я вижу, вы действительно оторвались от событий. Дон — это великая русская река.

— А Волга? — наивно спросил Самарин.

— О, это тоже их великая река, и наши подойдут к ней в ближайшие дни. А там как раз город господина Сталина — Сталинград.

— А как с Москвой?

— Она упадет, как перезрелый плод, когда мы отрежем ее от юга Сибири. Она нам уже стоила крови в прошлом году. Сведущие люди говорят, что задержка с Москвой происходит только оттого, что за первый год войны мы потеряли цвет нашей армии, самые ее опытные и боевые силы. Это необходимо учитывать. Словом, у Москвы свой черед.