Образ отца в нашем представлении часто какой-то далекий. И только сам став родителем, я понял, что причина этого, возможно, в том, что отцы — люди усталые и замороченные, им наскучила жизнь, которой они не понимают. Нашей культуре свойственно наплевательское отношение к родителям, господствует мнение, что дети — ангелы и наша любовь к ним должна не знать границ, при этом умалчивается о том факте, что время от времени возникает желание разбить им или себе голову об стену. Именно сопротивление этому позыву укрепляет связь поколений, но все равно разбить голову периодически хочется.

Я это знал, но разговоры с отцом все равно давались мне тяжело. Правда, не всегда. Когда я был мальчишкой, по субботам мы частенько отправлялись гулять. Ровно в десять мы встречались на кухне — ну просто сценка с картины Нормана Рокуэлла. [7]Теперь я подозреваю, что этот ритуал был вызван необходимостью дать матери хотя бы пару часов покоя, но независимо от этого поздноватого прозрения те прогулки остались в памяти как связующее звено между мной и отцом. Отец наобум выбирал, какие улицы и где пересекать, а потому каждое новое путешествие казалось не похожим на другие. Но последняя остановка всегда была одной и той же — в закусочной, где отец заказывал кофе, а мистер Франкс спрашивал какой, на что отец отвечал: горячий и мокрый. За все время никто ни разу не улыбнулся, и мне понадобилось немало времени, чтобы понять: это такая странноватая шутка взрослых, а не свидетельство их умственной отсталости.

Закусочной предшествовала еще одна остановка — дилерский салон «Форд» Уолтера Азары. Мой отец знал Азару и кивал при встрече, но когда мы проходили мимо салона, он не предпринимал попытки завязать разговор. Напротив, мы должны были платить за право созерцать автомобили, словно в этом было что-то противозаконное. Я не понимал этого. Разве они стояли перед салоном не для того, чтобы люди восхищались ими?

Тогда, в начале семидесятых, самыми модными «фордами» были «мустанги», на которые отец любовался подолгу, уделяя достаточно внимания всем деталям, кроме одной — ценника на лобовом стекле. Меня же больше всего привлекала площадка, где Уолт держал два старых автомобиля: канареечного цвета «де люкс» 56-го года и его ровесницу, коричневато-кремовую «краун викторию». В те времена на дорогах еще можно было встретить эту ребристую, когда-то стильную, ронявшую ржавчину рухлядь, которая словно не могла приспособиться к современному миру, к этой тесной вселенной выровненных линий. Но машины на площадке Азары казались новенькими, их восстановил Джим, главный механик Уолта; руки у Джима были золотые.

Я смотрел на эти машины неделю за неделей, проводил руками по выступающим ребрам и ровным панелям, которые летом обжигали кожу, а в остальное время были холодными и скользкими. Я пытался заполнить пустое пространство между прошлым, когда все машины выглядели так, и настоящим, когда еще сохранившиеся их экземпляры казались динозаврами на дорогах, но не мог. Я тогда еще не понимал, что такое время или как наступает момент, когда что-то новое и привлекательное (машина, работа, жена) становится просто одной из вещей, тебе принадлежащих, потом — чем-то на периферии сознания, о чем ты и не думаешь вовсе, и наконец чем-то, что ежечасно ломается и превращает жизнь в настоящий ад.

Мы совершали субботние прогулки в течение нескольких лет. Первого раза я не помню, а потому не уверен, когда они начались. Зато помню, когда кончились. Мне было двенадцать. В доме несколько недель царила какая-то необычная атмосфера. Я не знал, в чем причина. Отец казался рассеянным. Мы гуляли как обычно, но один раз он забыл сказать «горячий и мокрый», и мистеру Франксу пришлось просто налить ему кофе. Я помню, с каким звуком напиток лился в чашку, помню, как мистер Франкс посмотрел на отца. В следующий раз отец вспомнил кодовые слова, и я не стал об этом задумываться. В таком возрасте редко о чем-то задумываешься.

Потом в один из дней мы подошли к салону Азары — и что-то изменилось. Стояло холодное осеннее утро, на площадке никого, кроме нас, не было, и я испытал облегчение, потому что уже начал чувствовать — в присутствии других отцу не по себе. Я устремился через дорогу прямо к сверкающим динозаврам, но не успел даже добраться до тротуара, когда понял: что-то не так.

Я повернулся — отец стоял на другой стороне. Он не смотрел ни на меня, ни на площадку с машинами, просто уставился в пустое пространство перед собой.

— Па? — (Он не ответил.) — Ты идешь?

Он тряхнул головой. Сначала я подумал, что он шутит. Но тут же понял, что это не шутка: он замер, уже повернув голову, чтобы идти следом за мной.

— Что случилось? — спросил я, даже мысли не допуская, что мы не зайдем в салон.

— Устал смотреть на чужие машины.

Он двинулся к закусочной. Секунду спустя я побежал за ним. Они с мистером Франксом обменялись традиционной шуткой, но отец рассмеялся нарочито громко.

В следующую субботу в десять часов я отправился в кухню, но не нашел отца. Выглянул в окно и увидел его во дворе — он сгребал опавшие листья. Я подождал несколько минут, но он, казалось, не собирался возвращаться в дом, и тогда я сел читать книгу.

В течение следующих лет случалось так, что по субботам мы время от времени вместе отправлялись в город, долго шли рядом, но той прогулки никогда больше не повторяли. Когда ты маленький, вокруг постоянно происходит столько изменений, что трудно сказать, какие из них важны, а какие — нет. Прошло десять лет, прежде чем мне стало не хватать тех прогулок, и я задумался, почему они прекратились.

Когда тебе за двадцать, ты считаешь, что прекрасно разбираешься в жизни, а потому склонен к красивым жестам. Как-то я приехал на выходные домой и попытался уговорить отца на прогулку. Поначалу он, казалось, не мог вспомнить, о чем я, но наконец я вытащил его из дома.

Взрослые шагают широко — на всю прогулку у нас ушло десять минут. Салон Уолтера Азары стал магазином по торговле уцененными коврами. В закусочной — которая, естественно, превратилась в «Старбакс» [8]— я широко улыбнулся и попросил горячий и мокрый кофе. Барменша и отец посмотрели на меня как на умственно отсталого.

В общем, я все-таки позвонил отцу. Мы поболтали минут десять, и поболтали неплохо. Потом я зашел в забегаловку на Келли-стрит, купил последний «королевский» гамбургер и вернулся с ним в номер, где смотрел телевизор, пока не уснул.

Что бы мы делали без телевизора? Наверное, просто жили бы.

Я проснулся, дернувшись, как от пощечины. Мне потребовалось несколько секунд, чтобы понять: звонит телефон.

Звук не прекращался, резкий, назойливый. Я приподнялся, пытаясь нащупать трубку на прикроватной тумбочке. В комнате не было другого света, кроме как от экрана телевизора и красных цифр на электронных часах, которые показывали четверть второго. Дождь молотил по крыше, задувал ветер.

— Да, — прохрипел я в трубку. — Кто это?

— Вы совершаете ошибку, — услышал я женский голос.

— Эллен? — спросил я, уже понимая, что это не она.

Голос был прокуренный и властный.

— У пагубы уже развязаны руки, — заявил голос. — Если продолжите лезть не в свои дела, будет только хуже.

— Вы кто такая, черт вас раздери?

— Вы меня не знаете, — сказала она и рассмеялась низким хрипловатым смехом.

Потом трубка замолчала.

Признаков жизни в конторе мотеля не наблюдалось, но я все равно продолжал колотить в дверь, прижимаясь к ней поближе, чтобы не мокнуть под дождем. По прошествии нескольких минут в глубине загорелся свет и появилась Мэри в халате. Она открыла внутреннюю дверь и уставилась на меня через москитную сетку.

— Что случилось? — Голос у нее был невнятный, сонный, волосы стояли торчком. — Сейчас, кажется, ночь?

— Кто-то позвонил мне в номер, — сказал я. — Можно ли определить, откуда звонили?