Что? Не едят? Почему не едят? Едят… всякую гадость. Это я оговорился, наверное.

Так вот. Пришивает обычно Цулп, а я держу. А машины у нас заржавели, и мусор везде. Я говорю Цулпу, давай приберем, мы прибираем, но мертвецы неаккуратные, балбесы, глядишь, а на чистом уже какая-нибудь пакость валяется. Вот так и живем.

Еда есть. В любой дом зайдешь — там запасов уйма. Или в магазин. Платить не надо — кому платить? Никто из них не ест пищу живых.

Что мы делаем тут с Цулпом? Ну, как… Видик смотрим. Гуляем. Они, мертвецы, хоть и мертвые, а люди. Так сказать, общество. И вот мы с Цулпом шляемся по городу, узнаем знакомые лица и отмечаем мелкие там различия между сегодняшним Хершоном и, скажем, трехдневной давности. Совсем мелкие, да: нос там отвалился или ухо… Иногда глаз в другую сторону косит или голова облысивается… лысеет, понимаешь ты, на одну сторону. Ничего, занятно.

Когда все померли? Да ну, скучная история. Даже рассказывать неохота. Цулп, расскажи. А, он тоже не хочет. Он вообще мало разговаривает. Так что я часто болтаю, болтаю, а, как в бассейне, ничего в ответ не слышу.

Ладно, я чего, я расскажу, мне не жалко. Но сам-то я мало что помню. Да и вряд ли поверите.

Короче, нахлынули на город тараканы — спасу нет. Ну, везде, рыжие сволочи, бегают, минуты не пройдет — глядишь, бежит проклятый усач, и не один, а с приятелями, дамой или семейным выводком. Противно, в общем, чего тут говорить. Мы их давили, давили, давили…

О, Цулп, гляди, у Хершона опять рука отвалилась. Слушай, сгоняй, вон она, у фонаря прикорнула. Да поторапливайся, не то Хершон далеко уйдет. Неохота тоже быстро ходить, что-то стал сильно уставать… Нет, мне не восемьдесят, мистер клоун… а хоть бы и журналист. И как это вы нас не боитесь? А, боитесь… Заставили приехать? Для репортажа? Ну-ну, глядите, спрашивайте, я всегда гостеприимный. Как тут у нас, а? Нравится?

Чего нам уезжать? Тут еда есть, электричество есть… Мертвецы? Так они ж свои, родные, можно сказать. Пусть ходят.

Ага, они всегда двигаются. И, правда, чего они всегда двигаются? Сам удивляюсь. Взяли бы, посидели, так нет, ходят, ходят… Может, если остановятся, так помрут?.. Ох, что это я болтаю… Не. Не знаю тогда. Да напридумывайте себе в блокнотик, что хотите.

О, Цулп пришел. Ты с рукой? Давай ее сюда. И приведи Хершона, вон он, у калитки Гадингов. Давай, давай, догоняй, а то рука совсем испортится при такой-то жаре.

О, пошел, поковылял! Эй, Цулп, не споткнись о камень! Споткнулся, балда. Говорил я ему — смотри под ноги, чучело.

Чего? Тараканы? Где?!.. Уф-ф…

Да, давили мы их, травили, а потом появился тараканий король.

Вы испытывали такое ночью, когда изнутри вылезал страх, родившийся от маленького жучишки, которого вы раздавили утром? Вот он и выполз, как огромный страх из маленького жучишки. Кто-то мне рассказывал… Шелкоп или Хершон? Нет, наверное, Цулп. Эй, Цулп, не копайся, тащи его сюда, я тебе подержу, пока ты пришиваешь.

Беда с этим Хершоном, вечно у него руки отваливаются. Однажды себе голову оторвал. Зачем, спрашивается? Идет безголовый, словно так и родился, кость торчит, жилы, мясо черное, а голова у пояса болтается…

Хм. Цулп, веди-ка ты Хершона куда подальше. Журналист, видно, непривычный попался, да и аромат нашего Хершона на жаре всегда убивает комаров. Мы-то ладно, давно дышим, а ему непривычно, конечно. Вон как его вывернуло. Ничего, пообвыкнется, чуть что… если задержится. А почему бы и не задержаться? Место хорошее, красивое, городок небольшой, никто не мешает…

Мертвецы-то? А что мертвецы? Кому они мешают? Пускай живут, пока нравится. Жизнь-то ведь жизнь, пока она нравится, а смерть наступает, и всякие ужасы набегают, когда жизнь совсем уж разонравилась, верно, Цулп? А, он с Хершоном пошел… Сейчас вернется. Вы там как, хорошо? Я и то говорю — пообвыкнетесь.

У нас тут ничего, красиво. Будете третьим. Третьим живым, я хочу сказать. Поболтать будет с кем. Бутылочку распить… Но мы не балуемся этим. Так, иногда, под настроение, вечерком. Сидишь в чужом доме… а почему чужом? Все они наши, ведь мертвецы в домах не живут. Они всегда ходят за стенами. Гуляют. Кругами. А внутрь ни-ни. Бездомные они. Жалко.

Я говорю — жалко их: по вечерам, когда сидишь в доме на диванчике и смотришь телевизор, а на телевизоре фотографии хозяев в рамочках стоят… Гадингов, например, или Шелкопов… когда они были живые. Мертвых-то кому охота фотографировать? Мне, к примеру, неохота, а вам? И не советую.

Мы с Цулпом во всех домах побывали. Интересно. Будто весь город — громадный домище с комнатами и коридорами, где мы с Цулпом хозяева, а мертвецы… ну, скажем, тараканы.

У-у, эти тараканы!!! Из-за них и началось. Хлынули в город, прям за стулья держись, чтоб не снесли. Травили мы их — страх! Вот Цулп не даст соврать. Да где же он, мертвец недорезанный… Цу-улп! Ладно, я дорасскажу и пойду Цулпа искать. Мы с ним не расстаемся. Никогда. Одному тут страшно. Идешь, а они смотрят лицами, смотрят и молчат. Ждут. Идешь и думаешь: дотронется кто из них до тебя самостоятельно, специально… и глотку сорвешь, не крича.

О, Цулп возвращается! Наконец-то, чудовище! Только посмей мне так задерживаться неизвестно где. Еще съедят тебя ненароком, а потом и меня.

Что — почему?.. Ха. Нет, одному страшно. Страшно, дубина. Тут же кончишься, понял? Потому как, если по одному, то они звереют. Мы однажды с Цулпом потерялись…

Ладно, не извиняйся, чего не бывает. Страх — дело понятное. Он в душе извечно. Когда Трумпер увидал у себя на кухне ночью черного таракана величиной с теленка и с панцирем кожистым, как у носорога, он тут же помер. Он до сих пор помер, если ты понимаешь, о чем я. Он просто помер. Как помирали прежде. Его успели даже закопать, и он не гуляет вместе с ними.

Король исчез. Какой король? Тараканий король, юноша. Мне наплевать, что тебе сорок лет, все равно ты мертвец, потому что боишься. Какая разница, сколько лет мертвецу, а? Цулпу было всего шестнадцать, когда его мать и сестра увидели тараканьего короля, и с тех пор годы идут только для них, а он не старится. Я вчера видел их — пока прилично держатся, но уже кое-где кое-что пришлось подшить.

Видишь, мы с Цулпом как хранители, няньки… ухаживаем. Или как садовники — тоже ухаживаем, как за цветами.

А что? Может, все мы пригодимся потом для жизни самого прекрасного в мире цветка? Может, потому и пришел тараканий король? И нельзя было ждать, пока мы умрем постепенно? Вдруг этот цветок нужен кому-то сейчас?!..

Э, ладно, проваливай отсюда.

Однажды к нам приехали чужие. Из любопытства. Как ты. Просто так к нам и не поедешь, верно, Цулп? Верно, я и говорю. Вон и Шелкоп кивает. Поосторожнее бы он кивал: на прошлой неделе с него так и посыпались уши, глаза, нос… Намаялись мы с ним, пока приводили в порядок.

Ну, приехали чужие, посмотрели. И уехали. Ха. Разумные ребята, не то, что ты, журналист. Мы с Цулпом не стали говорить, что мы единственные живые. Намазали друг друга синькой, зеленкой, сажей, сделали одинаковые лица и вышли к ним, глядя сквозь.

Ну, в общем, им повезло, что усмешка тараканьего короля растаяла до них. Она была всюду. Взглянешь — и прощай, жизнь, прощай, смерть, здравствуй, город мертвецов!

Ха-ха… Х-ха… Умотали живые. Умота-али. Да-а.

А мы с Цулпом так и не можем теперь превращаться в живых.

1 апреля, 2 мая 1995

Поля пришла в бар вечером, перед его открытием, чтобы записать с Гошей инструментальную музыку на ее кассету. Она плохо чувствовала себя и надеялась расправиться с делом поскорее. В вестибюле Поля посмотрела в зеркало и поморщилась: ее толстая черная коса сегодня густо отливала синевой, так густо, что было немного неприятно. И что только делать с проклятыми волосами — обрить, что ли?!

В баре сидел Сергей — мужчина лет за тридцать, плотный, кряжистый, с серыми глазами, коротко стриженной черной шевелюрой, которая голубела в свете неярких ламп. Его неторопливость, невозмутимость притягивали Полю, она всегда радостно зажигалась, когда встречала его в зале бара, а уж когда он присаживался рядом, у Поли предательски дрожал голос и немели коленки. Ба, да он сбрил бороду! Надо же, он так ею гордился — аккуратной, окладистой, блестящей… Н-да, она пришла слишком рано: кроме Сергея здесь витал только дух вчерашней разгульной ночи — обычной для роскошно-престижного заведения.