Зато вечером я — вольная птица. На улице тепло и сухо. Можно бегать и лазить по нашему ручью сколько хочешь. Одно плохо — цыпки. Особенно, если вылезешь из воды да на ветер. Кожа трескается, и ноги усыпаны сухими капельками крови, словно маком. Дотронуться нельзя. А если бабушка вечером помажет их парным молоком — лучшей каторги и не придумаешь. Тут и наскачешься, и наплачешься, припомнишь и маму, и дядьку, и родного батьку.
Правда, ноги тебе помажут, если у тебя не хватает клепок и ты сам приволочешься домой в то время, когда доят корову. А я не такой дурень, чтоб лезть на рожон. Да мне и некогда. И Саньке, и Митьке-Монголу, и Коле Бурцу — Храброму зайцу тоже некогда. Все мы по вечерам околачиваемся возле завалинки нашего соседа — Скока.
Здесь в это время собираются хлопцы постарше, которые уже танцуют с девчатами польку, краковяк и сербиянку. Костя Буслик бренчит на балалайке, а кавалеры с барышнями толкут босыми ногами пыль на дороге.
На бревнах, что лежат у забора, сколько я помню, чинно рассаживаются замужние женщины. Тут всем верховодит сама Поскачиха. Ее голос не умолкает ни на минуту. Тра-та-та, тра-та-та — только слушай. И в то же время Поскачиха успевает проворно, как машина, грызть черные подсолнечные семечки. Она без семечек, все равно как ее муж без табака. Это уже и в поговорку вошло: «А мои ж вы касаточки, мне ж в город нужно позарез — семечки вышли».
Так все и говорят: важное дело, как у Поскачихи в городе.
У женщин разговоры невеселые.
— А мои вы касаточки, слыхали вы, что Нинка Подроба письмо из Германии прислала?
Нынешней весной немцы угнали в Германию около двадцати парней и девчат. Плачу было на всю деревню. Кто ухитрился болезнь или увечье какое нажить, тот остался, а остальных по Неумыкиному списку погнали под конвоем.
— И что она пишет? — интересуются женщины. Притихли и мы, мальчишки.
Любопытно, что ни говори, как оно там, в Германии.
— Да пишет она хорошо, — вздыхает Поскачиха, — а приписывает такое, что мать с отцом уже неделю ревмя ревут. Живу, мол, в холе да в ласке, как в сказке. Мне, мол, и не снилось, что так могут жить люди. А приписывает так: скоро встречу своего брата родного.
Слушают женщины, вздыхают, а у кого слезы близко — уголком платка смахивает. Брат Нинин ополченцем был, в силосной яме от немецкой пули лег. Значит, встретит его Нина на том свете. А мы с хлопцами вчера только рассматривали немецкие плакаты на сельуправе. На фотоснимке — круглолицая, нарядная, как на пасху, красавица. Она на машинке режет хлеб и весело улыбается. А снизу написано: «Я работаю у фрау Шварцкопф. У меня легкая работа, хорошая пища и высокие заработки. Приезжайте на работу в Германию».
— А Степка Ладымиров, — сообщает Поскачиха, — видно, помрет, мои касаточки.
— Так чего это он такого напился?
— Табаку посоветовали люди добрые настоять. Мол, поваляешься, пока хватают в Германию, а там и поправишься.
— Ну, этого хоть в своей земле похоронят.
Мы с Санькой не маленькие, мы понимаем, что от такой жизни, как разрисована на сельуправе, ревмя люди не ревут и табачного настоя не пьют. Свою немку нарисовали и думают людей провести.
На завалинке собираются мужчины: подростки, старики. Тут заправила сам Скок. Стоит ему выйти на улицу, как мы перебегаем от бревен к завалинке: мужские разговоры интереснее.
Скок знает уйму сказок и былей. Тут тебе и про глупого пана, и про хитрого мужика, и про храброго солдата, и про могучего богатыря, и про двух сынов умных и одного дурня. Рассказывать сказки Скок мастак. Свернет цигарку в кочергу длиной и начинает:
— Далеко-далеко, за тридевять земель, куда и волк не забегал, и ворон костей не заносил, жил да был…
И умолкнет. Достанет кресало и по камушку — шарк-шарк. Искры летят, а фитиль не загорается. Вот мы тут и ерзаем, как на горячем: кто же такой там жил, кто там был?
Одно удовольствие слушать Скоковы сказки: и смешно и страшно. Если на улице темень, того и гляди, как бы тебя нечистый какой не схватил, старайся сесть поближе ко взрослым.
Особенно нам нравится сказка про хитрого мужика и глупого пана. Ее мы слышали, может, тысячу раз и знаем назубок. Только до войны пан был просто паном, а теперь это «пан-немец». И лопочет, как фашист, вот-вот, кажется, гаркнет:
— Матка, яйки!
И вообще, чего только Скок не знает. Последнее время он почти каждый день ходит в город. Навяжет пучков десять луку, накопает молодой картошки, кошелку на плечи и стук-стук палкой — поскакал. Прежде все это делала Поскачиха, а теперь он ей сам семечки покупает. Соседи смеются:
— Уж не боишься ли ты, Захар, что какой-нибудь пан ее в Германию увезет?
— Да не в том загвоздка, голубь мой, — отмахивается Скок. — Просто моя баба в немецких деньгах не разбирается: марки-скварки, феники-веники — для нее темный лес.
Табачный дым из его носа вырывается, как из двуствольного ружья, цепляется за неподбритые усы и облаком поднимается вверх.
— Сегодня на базаре одного вешали, — говорит Скок и мизинцем сбивает пепел со своей кочерги. А девчата в кустах сирени под окнами стрекочут, прямо заливаются.
— Цыц вы, трещотки!
Дзынкнула и оборвалась струна на Костиной балалайке.
— Как вешали?
Скок набирает полную грудь воздуха, как будто собирается погасить лампу.
— Известно как. Окружили базар, чтоб люди не разбежались, подогнали машину под телеграфный столб, на котором часы висят, и…
— Те самые часы?
— Те самые, — кивает Скок и пускает носом целую тучу.
Часы знаем и мы с Санькой, хотя были в городе всего два раза: до войны ездили с отцами — моим и Санькиным — на колхозных лошадях продавать картошку. Они круглые и такие большие, что за сто шагов увидишь, который час. Нынче весной мы носили щавель. Стекло на часах уже разбито, и стрелки стоят на месте. Санька сказал — тока нет.
— А он что? — волнуется Костя Буслик. — Неужто не просился, чтоб отпустили?
Скок плюнул на цигарку и стоптанным каблуком вдавил ее в песок.
— Что толку проситься? Стоял как каменный. Руки веревкой связаны. Какой-то русский, что с немцами был, кричал: это, мол, партизан, большевистский бандит и всякое такое. Стращал, одним словом.
Я представляю себе все это. Партизан, — как Максим Здор, — командир ополченцев. Широкие плечи, рубаха нараспашку, льняным снопом спадают на лоб волосы. Словом, сильный и гордый человек. Он ничего не сказал на допросе, ничего не сказал и под часами.
— Слыхали, как вчера в городе бабахнуло? — спрашивает между прочим Скок.
— Ну?
— У нас аж стекла зазвенели, — влез в разговор Митька-Монгол.
— Электростанцию взорвали, — сообщил Скок и давай снова крутить кочергу.
Я сам слышал этот взрыв, но не обратил внимания: сейчас повсюду бабахает. Из нашей деревни несколько таких хлопцев, как мы с Санькой, подорвались: кто на мине, кто снаряд разбирая, кто еще на чем-нибудь. Сейчас это не диво.
— Может, сама взорвалась? — сомневается кто-то.
— Дурень! — обрезает его Костя-музыкант. — Бурый это сделал, его работа.
— Бурый или не Бурый, — рассуждает Скок, шаркая обломком рашпиля по кремню, — дело сделано. Приехало несколько человек в немецкой форме, и главный их говорит: «Гутэн таг, мы — комиссия». Принимать, словом, приехали электростанцию. Ну, все как положено осмотрели. «Гут, — говорят, — можно запускать». А сами сели — и ауфвидерзей. И тут самая главная машина трах-бах — и бывайте здоровы. Немцы, голубь мой, забегали: вас ист дас?
— Вас ист дас — кислый квас, — ввернул я к слову, и все засмеялись, а Скок подхватил:
— Кислый квас у них после получился, когда через час настоящая комиссия приехала.
— Ну, конечно, это Бурый! — решительно повторил Костя.
Про какого-то Бурого уже давно ходят самые невероятные слухи. Говорят, до войны он был учителем немецкого языка, а теперь, переодевшись в офицерскую форму, разгуливает по городу, обедает в немецких столовых, заходит в штабы — все разведывает и передает нашим. Однажды погрузил на машину чуть не целый немецкий госпиталь и отвез партизанам в лес. А еще, слышно, ресторан с немцами взорвал.
