Это был коньяк. Хороший коньяк.

Послушник не смог скрыть своего изумления и опустил глаза, словно при виде обнаженной женщины.

— Не пугайтесь так, друг мой! Я часто исповедаюсь в этом маленьком грешке нашему почтенному настоятелю. Одна моя родственница каждый год присылает мне из Шаранты такую бутылку. Настоящий коньяк из Шампани, истинное наслаждение… Хотите?

Бенжамен не стал раздумывать и согласился.

Брат Бенедикт снова занял свое место на кровати. Привалившись спиной к стене, вытянув ноги и задрав сутану до колен, он устроился поудобнее, сжимая в ладони большой бокал, который с ловкостью знатока поворачивал из стороны в сторону, вдыхая аромат напитка.

Он явно злоупотреблял заранее полученным отпущением, и малый грех чревоугодия принимал у него черты смертного греха сладострастия.

— Рассмотрим второе предположение, — продолжил он профессорским тоном. — Представим себе, что брат Амори «номер один», позвольте мне называть его так, и по возрасту, и по телосложению до такой степени походил на брата Амори номер два, которого сменил в 1223 году, что никто ничего не заметил…

Версия имеет право на существование. Она объясняет поведение отца де Карлюса. Он не упоминает об исчезновении Амори в своих «Хрониках», не меняет имени преемника в завещании… Почему? Просто потому, что не догадывается ни о чем. Брат Амори номер один становится в 1226 году настоятелем вполне законно, продолжает обманывать всех на протяжении еще тридцати восьми лет, и все идет прекрасно!

Под воздействием алкоголя ирония превратилась в фарс. Дело было в жестикуляции, сопровождавшей рассказ. Монах, играя роль ловкого адвоката, возмущенного тем, что подвергается сомнению версия, которую невозможно доказать, гримасничал и смешно размахивал руками.

Помолчав, брат Бенедикт продолжил, весьма довольный тем, что заставил улыбнуться своего юного собрата.

— Нет, правда, почему бы и нет? Почему в монастыре не мог появиться двойник? К тому же, как мы знаем, в то время братья не снимали капюшонов даже в трапезной! Это обстоятельство упрощало его задачу. О воскресных «отпусках» и речи не было, все соблюдали обет молчания. Таким образом, самозванец почти не рисковал выдать себя голосом. Так чем же, друг мой, вам не нравится моя блестящая теория?

Он явно провоцировал юношу. Всем своим гордым видом здоровяк демонстрировал, что благодаря своему дару убеждения он умудрился заставить слушателя поверить в правдоподобность предположения, что братия не заподозрила подмены. Бенжамен тотчас же включился в игру:

— Тогда скажите мне, откуда брату Димитриусу стало известно про 1223 год?

Брат Бенедикт глубоко вдохнул и облизнулся.

— Я вижу две возможные версии. Первая: брат Амори номер один к концу своего правления немного устал, я хочу сказать — потерял бдительность, и нечаянно выдал дату своего прибытия в монастырь.

— Подождите-ка! — прервал его юноша. — Узнав ее, отец Димитриус был бы весьма удивлен тем, что не нашел упоминания об этом в «Хрониках» отца де Карлюса. Несмотря на то что монахи почти не общались между собой, он не мог не знать, что его настоятель поступил в монастырь гораздо раньше 1223 года, потому что его имя уже упоминалось в списках за 1213 год. Он обязательно обратил бы внимание на это расхождение!

Бенжамен удивился, как до сих пор не заметил столь очевидной вещи. В самом деле, отцу Димитриусу совершенно точно было известно, что отец Амори стал монахом в 1223 году, а в «Хрониках» отца де Карлюса черным по белому было написано, что брат Амори уже жил в монастыре десятью годами раньше. Почему, черт возьми, отец Димитриус не обратил внимания на это несоответствие?

Брат Бенедикт насмешливо улыбнулся:

— Да потому, что не имел доступа к «Хроникам» отца де Карлюса! Друг мой, я нисколько не сомневаюсь в том, что вы досконально изучили наш теперешний устав, однако с тринадцатого века он сильно изменился, хотя со стороны и кажется, что все осталось по-прежнему. Вы у нас недавно, и я не имею права ставить вам в упрек незнание нравов и обычаев братии в те времена. В интересующий нас период «Хроники» настоятеля становились общим достоянием не сразу после смерти последнего, а только спустя сто лет. Это все меняет. Отец Димитриус не мог видеть знаменитый список 1213 года и обнаружить несоответствие.

Бенжамен кивнул, но сдаваться так сразу не собирался:

— Оставим «Хроники». Скажите-ка лучше, разве рядом с отцом Димитриусом не оставалось ни одного свидетеля правления де Карлюса?

— Понимаю, куда вы клоните. — Брат Бенедикт отпил из бокала и продолжил: — Чтобы быть точным, когда отец Димитриус взял в 1264 году в свои руки бразды правления, в живых оставалось еще двое монахов — современников отца де Карлюса. Старикам наверняка было известно, что брат Амори поселился в монастыре не в 1223 году, а гораздо раньше. Именно поэтому, чтобы принять мою версию, необходимо предположить, что отец Димитриус ни разу не упоминал в своих разговорах с ними о том, когда отец Амори появился в обители. Если бы он это сделал, эти двое обязательно указали бы на ошибку, на то, что в тот год новичков в монастыре не было. Это, как минимум, вызвало бы множество вопросов или даже целое расследование, следы которого мы неизбежно обнаружили бы сегодня. Не скрою, я довольно долго полагал, что, возможно, отец Димитриус никогда ни с кем не делился полученными сведениями. Поверить в это трудно, но я не хочу исключать и эту гипотезу. Сегодня мы и представить себе не можем, какое безмолвие царило в то время в обители. Когда я говорил, что оно было почти абсолютным, я не преувеличивал. Чтобы вы поняли, что это была за жизнь, я попрошу вас как-нибудь прочесть свидетельство одного из монахов, проживавшего здесь в конце XIV века. Это один из редких глубоко личных текстов, нам известных, в котором затрагивается тема молчания, при этом он записан спустя лет сто после интересующих нас событий. В своих записях этот добрый малый просит милости у Всевышнего за то, что грубо нарушил обет молчания. И знаете, что он имеет в виду, говоря «грубо»? Кается, что в истекшем году — слушайте внимательно, это его собственные слова, — он «болтал о пустяках по крайней мере с двумя собратьями»! Он не уточняет, как долго длились эти беседы, но тем не менее это свидетельствует о степени «общительности» насельников. Интересно, узнали бы друг друга соседи по келье, если бы нечаянно встретились вне монастырских стен?

Живо представив себе эту сцену, брат Бенедикт рассмеялся, может быть, не совсем искренне, зато громко. Испуганный послушник вынужден был призвать своего старшего товарища к порядку, строго на него шикнув.

Брат Бенедикт замер, рефлекторно втянув голову в плечи, как ребенок, который, сделав глупость, хочет казаться меньше. Сообщники, озабоченно глядя на дверь, затаив дыхание, прислушались к звукам, доносившимся из коридора.

Но все было как будто бы тихо.

Когда выяснилось, что последствий не будет, большой монах продолжил свои рассуждения, демонстративно понизив голос:

— Да, вот еще что. Для нас эта дата имеет большое значение, я бы даже сказал, она нас преследует, потому что мы стремимся проникнуть в тайну. Но что она значила для отца Димитриуса? Абсолютно ничего! У него не было причин подвергать ее сомнению, для него это просто информация, не представляющая большого интереса. Так зачем же ему поднимать эту тему в редких разговорах с братией?

Бенжамен поморщился. Доводы брата Бенедикта не смогли окончательно рассеять его сомнения. Но тот и не настаивал:

— Если мой первый ответ на ваш вопрос не рассеял ваше недоумение, я могу, как уже обещал, дать вам еще один.

Верный своим привычкам, большой монах сделал паузу, ставшую почти ритуальной.

— А что мешает нам предположить, что отец Димитриус был в курсе того, что произошла подмена? Как всякий назначенный преемник, он принимал последнюю исповедь отца Амори. Мучимый угрызениями совести, последний мог признаться в том, что узурпировал чужое место, взяв с преемника обещание никому об этом не рассказывать. Кто знает? Из сочувствия, из преданности или от страха отец Димитриус мог стать последним хранителем тайны. Хранителем, совершившим одну-единственную ошибку: несколько лет спустя он записал эту вызывающую подозрения дату. Да, его почерк почти невозможно разобрать, но я же смог!