Она предчувствовала, она знала. Она думала: хватит ли у меня сил, доживу ли я до утра. Все так гнусно. Темно. Чужой запах. Мертвящая тяжесть плоти, рука зажимает рот. Будто стволы деревьев опрокинуты на ноги, на грудь, на руки. В глазах темно и пляшут точки. «Есть еще бревна на свете, и лесные склады еще есть…» Есть еще спящая сила в земле, тайная сила, которая будет продолжаться в роду, сковывающая тело, как железо, прижимающая его вниз, так что оно оседает, теплое, влажное, удушающее, полное крови, под ним не пошевельнуться. Ткани и острые маски на коже, врастающие в нее навечно. Напряженный, немелодичный и жестокий ритм, слюна в лицо, свежая, похожая на бальзам, как у детей, обычно все происходит быстро, скоро пройдет, у нее сердце животного, которое знает, что случится, прежде, чем его забьют, но идет куда указано и умирает, потому что готово заплатить цену за жизнь, зная, чего она стоит…

Приходит Будиль, она неожиданно возникает перед ней, потому что Будиль вся слух и зрение и слышит то, чего не слышат другие, и стон, застрявший в горле, и шаги, о которых другие не подозревают, и мышиный писк, она еще раз вызывает такси спокойным голосом, но в этот раз не говорит, что срочно.

Нина этого не помнит, но знает. Вон, говорит кому-то Будиль. Уходи. Вон отсюда. Прочь. Всю дорогу домой, пешком. Говорит тихо, чтобы Агнес и никто другой не проснулись. Это профсоюзник вернулся, догадывается Нина.

— И если мы тебя еще раз увидим, ты — покойник.

Все сухо, он слишком пьян. Грудь исцарапана. Она никогда не будет спать голой. Будиль ведет ее наверх и включает душ, меняет белье, пока Нина в душе, тихо, чтобы Агнес не проснулась. На окнах выступает пар, но не исчезает, и себя не отчистить. Во сне все объясняется само собой, но это искусство нельзя вынести из сна.

Будиль кутает ее в полотенца и ведет в комнату, одевает на нее ночную рубашку через голову, подтыкает под ней одеяло и сидит рядом, пока она не засыпает, спрашивает пару раз:

— Все в порядке?

Как бы она хотела, чтобы в ней проснулся стародавний плач, но ничего не выходит.

С утра темно. Ничего не видно, так бывает, когда ветер с гор, когда солнце перестает светить. Она прибита к земле гнилым морским воздухом, как птица, мокрая и взлохмаченная. День какой-то ненастоящий, небо тяжелое от влаги, мир на раз-два-три становится блестящим и мокрым. С неба падают капли и булькают по вагонке, темная листва шумит над гравием.

Появляется Будиль:

— Все в порядке?

Позже:

— Все в порядке?

По большому счету никакой разницы. И раньше такое случалось.

— Где Агнес?

— С Агнес все хорошо. Агнес у Ады. С ней все в порядке.

— Надеюсь хотя бы, что ее не изнасилуют слишком рано.

— Нина! Что ты несешь!

Что еще остается делать, только прибираться. Эмменталер не тронут, и рокфор не тронут, может, их можно отдать в магазин и вернуть деньги? Солнце печет, под большими деревьями прохладно и тихо.

На первой полосе:

— Должно быть, это просто недоразумение, — говорит руководитель курсов Будиль Грюе нашим корреспондентам. — Соседи всегда были с нами приветливы. Тем не менее корреспондентов не пустили освещать курсы Фанни Дакерт „Радость трезвой жизни“ в прошедшую субботу — семинар, на котором многие, завязавшие с употреблением алкоголя, очевидно, вернулись к старым грехам.

— Да, конечно.

— Да, конечно?

— Не каждый оказывается на первой полосе газет.

— Нина! Послушай, что ты несешь!

— Я слушаю.

— Нина, все очень серьезно.

— Да.

Они еще не успели сложить газету, как позвонил директор предприятия, на котором работал один из консультантов, и попросил вернуть деньги, заплаченные за курс. Он говорит о нескольких участниках, уточняет директор. Если дело не разрешится в течение недели, он наймет адвоката.

— Да, конечно.

— Да, конечно? Нина!

— А что мне сказать?

— Ну да, понимаю.

— Я ничего не могу поделать, все уже случилось.

— Ты можешь плакать, проклинать, умолять!

— Я пробовала, не получается.

— Что-то в тебе меня пугает.

— Думаю, все будет хорошо. Все обычно как-то утрясается.

— А я думаю, завтра пойдет снег!

— Ты меня не понимаешь, это разные вещи.

— Да?

— Я имею в виду, я думаю по-другому. Это как когда говоришь: думаю, любимый меня любит.

— Нина! У тебя нет любимого.

— Мне кажется, он меня любит, но я никогда не узнаю наверняка. Я думаю, все будет хорошо, я доверяю, и опыт это подтверждает, все вокруг работает на меня, вера указывает правильную дорогу.

— То есть, ты хочешь сказать, тебе повезло в жизни? — Да.

— Посмотри на себя, ты разорилась. Твое имя опорочили! Двенадцать часов назад тебя изнасиловали.

— Я забыла.

Нина! Если ты только поймешь, что случилось, ты можешь поменять значение этих событий. Друг мой. Я тебя прошу. Мы начинаем с одинаковыми желаниями и заканчиваем общим для всех пониманием. Только оно приходит слишком поздно, всегда слишком поздно, и это сильно сбивает с пути. Ас кем можно поделиться этим пониманием, когда наконец-то оно на тебя снизошло, если никто вокруг не хочет слушать, пока не станет слишком поздно.

— Я не могу погасить свет внутри себя.

Это происходит не разом, как ты говоришь. Оно не обрушивается на тебя лавиной, обвалом, водопадом. На это уходят отнюдь не секунды, нет, это только кажется, когда потом пишут, будто все было заранее решено и просчитано. Это происходит шаг за шагом, мгновение за мгновением, три минуты — это долго, каждая минута начинается и длится шестьдесят секунд, и каждую секунду может произойти что-то новое, шаги повернутся в другую сторону, неизведанную и прекрасную, я верю в то, что стою в начале, что все еще только ждет меня.

Post festum [19]

Время чудес прошло. Небо затянуто облаками, земля стоит голая, в трещинах и пыли. Сентябрь наступил, ясный, как холодный камень.

— Кто мой отец? — спрашивает Агнес.

Стоит тихий вечер ранней осенью. Все, что было в цвету, завяло, с каждым часом все бледнеет и бледнеет. Земля истощила свои летние запахи, она сухая, воздух удивительно прозрачен, дом отбрасывает тень, и вороны мечутся на красноватом небе. Малейший звук — пролетевшая птица, падающий лист — раздается громко и заставляет сбегаться всех, пока тишина снова не охватывает мир и не заполняет головы.