— Гражданские войны, — комментирует Энвер, — самые ужасные.

«Три звезды» переодели рубашки и вышли на сцену, они начинают с мирного летнего вальса, предполагается, что юбиляр станцует с женой, но у жены случился обморок того сорта, что требует абсолютного внимания, мокрой тряпки на лбу, двух таблеток аспирина, разведенных в стакане теплой воды, и двойного виски. Все организуется активными наследниками. Юбиляра давно никто не видел, возможно, он лечит свой больной живот в туалете, который уже подозрительно долго заперт. Пара дам в возрасте пригласили на вальс супругов, но им было отказано, они танцуют друг с другом и жалуются на несчастья громкими тугоухими голосами:

— А, сейчас будет грустная песня, мы танцуем, да?

— А они пускай стоят и проветривают кишечник.

— Как замечательно быть такой беззаботной!

— Мы с тобой просто цветем!

— А кто-то сказал, что уже отцвели!

Дети танцуют, Агнес и Ада танцуют с Уле, а одинокий коллега танцует с дамой из пацифистского движения, так что песенка-знакомство была не совсем напрасна.

В гостиной всплыла давняя тяжба об участке и разгорячила умы. Самые упрямые мужчины сплотились и воют хором, так что лица у ближних намокают. За каждым мужчиной стоит женщина и потрясает кулаками, а за женщинами несколько ноющих детей, которые тащат их за платья, в самом дальнем углу за растением сидит напуганная Сванхильд еще тише, чем раньше, чтобы не вызвать ничьего гнева в этой взрывной атмосфере.

Вдруг какой-то ребенок слишком сильно толкает маму, и ее сжатый кулак попадает в спину мужчины перед ней, он спотыкается, оказывается слишком близко к мужчине напротив — врагу.

— Ты что, нарываешься?

И через двадцать секунд невероятной тишины и ожидания разражается гром. Тот, кто неожиданно почувствовал на себе тело противника, толкает в ответ обеими руками. Противник падает, но его ловят союзники и снова толкают, он налетает на врага со сжатыми кулаками, а врагу тем временем приходит на помощь противоположный лагерь, и вот — началось, так громко и увлекательно, что в столовой прекращают танцевать. Оттуда и с лестницы, с террасы и лужайки перед домом устремляются гости, чтобы поучаствовать в кульминации праздника. «Три звезды», оказавшиеся посреди особенно грустной версии «Несчастного человека», вызываются распутывать клубки из дерущихся.

Нина объявляет юбилей законченным, хватает юбиляра в тот момент, когда он выходит из туалета, и заставляет его покинуть место происшествия вместе с выздоравливающей женой по кухонной лестнице. А все гости с ходунками, на инвалидных колясках и просто немощные незаметно ретируются в такси социальной службы или идут спать в раскатах рева из гостиной, где «Три звезды», изучившие обязательный курс Хельсинкского комитета по правам человека и миротворческой деятельности, с помощью простых упражнений, включающих стулья и инструменты, успокоили большинство обиженных, и вот они тоже уезжают. Одна за другой заводятся машины на парковке, остаются только завсегдатаи. Эвенсен пришел через шхеры, чтобы посмотреть, что происходит, Бренне проснулся от шума, в бутылках еще осталось шампанское, которое они забирают с собой на пляж, чтобы не тревожить спящих у открытых окон.

Эвенсен разводит костер из старых ящиков из-под рыбы. Они выпивают за удачное завершение праздника и за восхитительную премьеру «Трех звезд». За Агнес тоже выпивают, ей дают попробовать шампанского, после чего она идет спать, Уле уже заснул на надувном матрасе, в котором еще осталось немного гелия. И еще они выпивают за то, что Юхан Антонсен нашел четырех новых клиентов и встречается с первым из них завтра утром.

Энвер печально перебирает струны гитары. Бато предлагает сливовицу, а тем временем уже светает и рыбацкие катера, тарахтя, выходят в море.

— Ах, — вздыхает Сванхильд, — если бы только у меня был голос! Как бы я пела! Боже мой!

Она раскачивается на песке, запрокинув голову, тяжелые, собранные в пучок на затылке волосы свисают словно вторая голова, потом они расплетаются и потихоньку падают от того, что она вертится и сбрасывает их то с одного плеча, то с другого. Взгляд ее светло-серых и далеких глаз скользит мимо, полноватое тело пошатывается и раскачивается, она протягивает руки вперед, притягивает что-то к себе, потом отталкивает и вертится все быстрее. Она так увлечена самой собой, что кажется выше и стройнее, удаляясь по пляжу, где она падает на песок и лежит смеясь, но потом приходит в себя и начинает плакать.

Влади несет Уле на руках и провожает Сванхильд домой, потом они все вместе поднимаются к дому, который, кажется, погружается в землю и уносит с собой остатки вечера, дорога поднимается по склону, постепенно все стихает, и пространство заполняется фиолетовым ночным небом.

Нина собирает очки, слуховые аппараты и склянки с лекарствами. Ставит тесто для хлеба и желает всем спокойной ночи. Вечерняя заря погасла, теперь она ждет утренней. Завывает ветер, ветки царапают стекло. Она медленно прибирается, она знает свое дело и тем временем размышляет. Снаружи небо становится глубже, изгибается выше, она видит, как появляются новые звезды между облаков, и кажется, будто земля приподнимает ее, или, наоборот, земля сжимается под ней, или она сама вырастает и распространяется повсюду и сливается со всем. Становится еще тише, но всюду уши, поэтому все звуки — птицы, поющие во сне, ежик, шебуршащийся в траве, человеческое дыхание где-то вдалеке, — все слышно ясно, не так, как днем, а подчеркнуто прислушивающейся темнотой. Она закрывает глаза, ничто не рифмуется со словом «сон», когда она ложится, кажется, что она в лодке, в самом маленьком в мире корабле, груженном кровью, он пересекает море ночи, неся ее на борту, словно каплю.

На веревках за домом висят синие простыни и сушатся на утреннем солнце. Висят на веревках белые скатерти, развеваются на утреннем бризе. День раскачивается, словно пришвартованный катер в порту. Там, где Эвенсен паркует по утрам велосипед, еще лежит туман. Ножи, вилки и ложки сияют в ящике на кухне и ждут. В море не видно воды, только солнечные блики. Все — сплошной свет, кажется, будто корабли проваливаются сквозь него.

Запах свежего хлеба смешивается с ароматом кофе и пряным дымком первой сигареты Юхана Антонсена на террасе. Некоторые гости с юбилея уезжают до завтрака, семенят как можно незаметнее к машинам, которые заводятся и с облегчением рычат на повороте. Другие завтракают торопливо, присев на краешек стула. Потому что они за это заплатили, шепчут взрослые детям и запихивают им в рот бутерброды с клубничным вареньем. Бросают нервные взгляды на двери столовой, заглатывая яйца и кофе, торопятся выйти с недоеденными бутербродами в обеих руках, чтобы по счастливой случайности не столкнуться ни с кем из противоположного семейного лагеря. И вот все уехали.

Она заходит в номера, где они спали, и чувствует, что попадает в пространство, к которому причастна, ночной запах чужих людей, их волосы на подушке, следы в унитазе, на простынях, содержимое мусорных корзин. Ничто не ново, ничему не учит. Потому что она поняла: все, что люди хотят сохранить в тайне, — это самое обыкновенное, самое банальное, монотонное и общее для всех; тело и его потребности, его болезни и удовольствия, пищеварение. В этом нет ничего личного, только безличностное, она больше не обращает на это внимания, не размышляет, и так, наверное, происходит со всеми, кто сталкивается с подобной работой. И сознавать это утешительно. Те, кто прибирают за нами в поездах, пихают пальцы в наши отверстия в поликлиниках, вскрывают наши тела в больницах, прибирают за нами после смерти… Нам не надо стесняться.