– И давно ты так?

– Да почитай полета годков минуло с той поры, как я позарился на бесхозную сумку. Как сейчас помню: еду я на коне своем вещем, чинно, неспешно, а иначе никак нельзя – землица не выдержит, а в кармане Муромец пищит, каленой пикой в бок тычет… Смотрю, а она лежит у самого краешка поля. Лопушком слегка прикрыта, словно от взгляда завистливого. Разобрало тут меня любопытство – что это тут от честных людей прячут? Может, контрабанду какую? Погромыхав железом, опустился на землю Дон Кихот.

Рядом присел Добрыня. Лицо серьезное, видно, что разбирает любопытство – кто ж сумел вогнать по шею вземлю такого богатыря? Да и чувство обиды за Илюшу гложет. Обняв меня за талию, просунула под мышкой рыжеволосую голову Леля. С противоположного бока

приникла Ливия, уткнувшись подбородком в плечо и щекоча шею мягкими волосами. Сексапильная блондинка не долго думая забралась мне на ноги и вольготно вытянулась, с кошачьей грацией играя упругим телом. Нерешительно помявшись, Фрося пристроилась к Добрыне и, распахнув рот, уставилась на говорящую чудогору.

Произведенная нами передислокация не произвела на Святогора-богатыря никакого впечатления, он слишком глубоко погрузился в воспоминания, спеша поделиться ими с первыми, возможно за целую половину века, собеседниками.

– Слез я с коня,- рокочет голос, а в глазах-озера матово сияет круглобокое отражение луны.- Взял за те семочки, а поднять невмочь. Веришь? Величиной что мой мизинец, а словно к земле приросла. Я уж и тужился…

– Слабительного бы,- посоветовала с каменным лицом Ламиира.

– И напрягался. А она ни с места. Не шелохнулась даже. Осерчал я тогда, перехватил двумя руками посподручнее, да как рвану… Расступилась землица, не выдержала меня. Одна голова наружу торчать и осталась.

– И помочь некому? – сочувственно вздохнула Ливия.

– Некому… Последний я из нашего роду. Муромец Илюша пытался, как из кармана выбрался… да где ему! Конь мой вещий молвил гласом человеческим: «А я предупреждал», да и запрыгнул на небо. Скотина вещая.

– А что в сумке было? – подал голос Дон Кихот Ламанчский.- Наверное, золото. Оно тяжелое.

– Не золото. Что мне золото? Целую гору его одной рукой поднять могу. Щепотка соли земли в той котомке оказалась.

– Так соль же легче,- заметил я, блеснув эрудицией.

– Так то соль не простая,- пояснил Святогор.

– Поваренная? – уточнила растянувшаяся на моих ногах блондинка.

– То соль земли нашей, в ней вся сила Руси-матушки.

– Ага… – якобы понимающе протянули мы.- Вон оно как… Тогда да… Оно, конечно, скорее всего… А как же иначе…

– Вот то-то и оно,- подтвердила голова, каждым движением подбородка вызывая локальное землетрясение, а вдохом-выдохом порождая приливы и отливы в протекающем поблизости ручейке.

В наступившей тишине все погрузились в свои мысли.

И лишь щенок с серьезными клыками и несерьезной кошачьей кличкой Пушок грыз, урча, найденную среди разбросанной утвари кость, да нервно пофыркивали лошади, с опаской косясь на пребывающего в возбужденном состоянии Рекса. Олень ярился от невозможности смыть вражьей кровью позор своего перепуга. Если вся пятерка запряжных Деда Мороза столь же патологически агрессивна, то трудно поверить, что он разъезжает по Руси, не оставляя за собой кровавый поток с Амударью протяженностью. Или это только мне такой попался? Как говорится: «В семье не без маньяка».

– Чем мы можем тебе помочь? – спросил я Свято-гора-богатыря.

На миг в огромных глазах полыхнул огонь, но он быстро погас, и молвила голова, стряхивая пыль с поросшего мхом и ковылем шишака:

– Не просил я раньше помощи и теперь не попрошу. А непрошеную не приму. Не обессудьте. Впрочем…

– Да?

– Встретите Муромца, коль жив он еще…

– Жив,- подтвердил Добрыня.- Встречал не так давно.

– Передайте ему мои извинения. Не со зла в карман я его сунул, то силушка моя немереная, разума не ве дающая, творила.

– Передадим,- пообещал Добрыня Никитич.- Выполним твою волю.

– Вот и ладно… а теперь можно и подремать,- позевывая, молвил Святогор.- Притомился я.

И заснул.

Переносить лагерь в открытое поле, где можно будет безопасно развести костер, мы не стали. Укутались в одеяла и завалились спать.

– Спокойной ночи,- пожелала Ливия.

– Пусть вам приснятся радостные сны,- добавила Ламиира.

– И ветер колыбельную песню споет,- присовокупила Леля.

– Отбой.- Последнее слово осталось за мной. Пусть знают, кто в отряде главный.

Вынужденная бессонница

Нет повести печальнее на свете,

Чем Квазимодо в кедах на балете.

«Нотр-Дам де Париж-Дакар»,

адаптированная версия

Едва опустились веки, отгораживая меня от перемигивающихся звезд, как мое Я скользнуло в те глубины подсознания, где мимолетные думы и забытые воспоминания, пройдя сквозь призму гротеска, преображаются в сны. Цветные и черно-белые, надолго запоминающиеся и забываемые за миг до пробуждения. Они тают под лучами восходящего солнца, оставляя на дне души легкий налет призрачных эмоций, пережитых в воображаемых мирах. Обычно тают…

Бескрайнее поле, усеянное белыми ромашками и желтыми лютиками, стелется подо мной. Руки раскинуты в стороны, голова запрокинута назад, а рот широко распахнут в восторженном крике. Вот только он неслышим – в ушах стоит треск, словно от приемника со сбитой настройкой… Какой-то мартовский кузнечик, самовозбудившийся до невменяемости заливистыми любовными трелями, в неимоверном прыжке взмывает ввысь и с лёту вонзается мне в рот… Резко оборвавшийся крик сменяется кашлем… Руки нелепо машут, ноги цепляются за куцый терновый куст, и земля, с полным на то основанием, заявляет права на мое бренное тело… Мокрый кузнечик ярко-зеленым метеоритом устремляется на волю, растерянно соображая, что же это такое было… Горькие слезы, размазанные по лицу, кровоточащая рана через всю спину, оставленная врезавшейся тетивой, рас-трепанные крылья… и мягкие руки, подхватившие расстроенного не первым и уж точно не последним в жизни падением ребенка… Вереница незнакомых мне лиц. Строгих и печальных, веселых и задумчивых… И внезапно резкая боль: мраморная плоть трещит под топорами, огонь жадно пожирает дерево… пламя бушует повсюду… Вновь вереница лиц, но все они в огне; и страх в них… и ненависть… уродливые морды вместо лиц…

– Просыпайся,- донесся далекий голос, тут же пре

дупредивший: – Только тихо…

Стряхнув ошметки липкого кошмара, я протер глаза и с благодарностью уставился на мохнатого черта, пристроившегося на сложенной поверх шлема кольчуге.

– Спаси…

– Вот этого не нужно. – Он испуганно взмахнул руками.- Не поминай имя всуе… а то всунет.

– Кто?

– Босс.

– Чей? Твой?

– Ой, только не говори мне, что ты исправился и ступил на путь праведности и прочих воздержаний…

– Ну…

– Шутить изволите? – Черт нервно отодвинулся.- Это смешно. Ха-ха… Что главному передать?

– Какому?

Хвостатая нечисть многозначительно взяла под воображаемый козырек.

– Самому-самому? – недоверчиво уточнил я.

– Я стучать морально-идеологическим противникам не приучен,- обиделся он.-Да и кто меня туда допустит?

– Ну извини.

– С тебя литра,- тут же нагло заявил он.

– Чего?

– Горло бы смочить.

– Возьми в котомке.

– В которой? – принюхиваясь, от чего розовый пя

тачок смешно задвигался вверх-вниз, спросил черт.

– В этой. -Я кивнул на свою седельную сумку.

Взмахнув хвостом, нечистый мигом извлек вышеуказанный предмет и, одним движением вывинтив пробку, жадно припал к горлышку.

Его кадык пару раз дернулся, затем замер, две белесые струйки побежали по подбородку, кожаная бутыль выпала из рук, и со стоном: «Отравили…» – он рухнул ниц. Задрав ноги копытами вверх.