Выходит, ее замороженный приятель — этот лейтенант Копли — один из выживших в той бесславной атаке? Что бы это ни было — плод больного воображения или действительно невероятное свидетельство из уст человека, лично принимавшего участие в исторических событиях, — он обязан зафиксировать рассказ.
Сунув руку в рюкзак, Майкл быстро извлек из него диктофон.
— Если вы не возражаете, — сказал он, — я использую это устройство, чтобы записывать наш разговор.
Майкл нажал кнопку «Вкл».
Элеонор задумчиво посмотрела на приборчик, однако загоревшаяся красная лампочка, указывающая на то, что он начал работать, кажется, ее совсем не заинтересовала. Возможно, она не услышала его слов, но скорее всего просто не стала задумываться над назначением машинки. У Майкла складывалось впечатление, что ее разум, столкнувшись с таким количеством нового и необычного — от чернокожих женщин-врачей до электрических ламп, — отказывается хвататься за все сразу, а предпочитает осмысливать окружающую действительность маленькими порциями.
— Им приказали атаковать русскую артиллерию, но их разбили наголову, — произнесла она. — Противник расставил пушки на холмах по всем сторонам долины. Урон был чудовищным. Я работала денно и нощно, как и моя подруга Мойра, и все остальные медсестры, но мы все равно не справлялись с притоком раненых. Происходило очень много сражений, и очень много солдат гибло или становилось калеками. Наших возможностей на всех не хватало.
Она перенеслась в прошлое и снова переживала события минувших дней; это читалось в ее глазах.
— Я уверен, вы сделали все, что было в ваших силах, чтобы помочь.
На ее лице отразилась скорбь.
— Я делала то, что было даже загранью моих сил, — без обиняков заявила она. Взгляд ее затуманился, словно Элеонор прокручивала в памяти события, которые, несомненно, все еще преследовали ее. — Мы все столкнулись с тем, к чему были совершенно не готовы.
После этого она будто отключилась от внешнего мира, очевидно, полностью поглощенная наплывом воспоминаний.
Это случилось во второй вечер с того дня, как Элеонор обнаружила Синклера в госпитале. Перед тем как навестить его в палате, она незаметно стащила из аптеки несколько предметов первой медицинской помощи, в том числе и пузырек морфина. Препарат был на вес золота, поэтому мисс Найтингейл очень строго следила за тем, как он расходуется. В тот час Элеонор уже полагалось вернуться в отделение медсестер, но вместо того, чтобы готовиться ко сну, она осторожно спустилась по винтовой лестнице с турецким фонарем в руке и отправилась в палату для лихорадочных. Несколько солдат, во тьме ошибочно приняв Элеонор за мисс Найтингейл, прошептали ей вслед слова благословения.
— После какой битвы это произошло? — мягко уточнил Майкл.
Его голос вывел ее из состояния оцепенения.
— Балаклавской.
— В каком году это было?
— В тысяча восемьсот пятьдесят четвертом. В конце октября. А казарменный госпиталь был так переполнен, что солдаты лежали на полу плечом к плечу…
Памятуя о том, что по соседству с лейтенантом лежит шотландец — тот самый ветеран, который в бреду предупредил ее о том, что с Синклером что-то нечисто, — Элеонор решила, что если он тоже будет сильно страдать, она разделит содержимое пузырька между ними обоими. Но когда медсестра вошла в палату, выяснилось, что это уже ни к чему. Над телом шотландца склонились два санитара с платками на лицах и стягивали на нем боковые стороны грязной шерстяной подстилки. Элеонор успела мельком увидеть лицо несчастного: оно было белым, как выкрашенный известью забор, а кожа напоминала сморщенную кожуру фрукта, из которого высосали все соки и выскребли мякоть.
— Добрый вечер, мисс, — поприветствовал ее один из санитаров. — Я — Тейлор.
Этого лопоухого, который помогал проводить фатальную для Француза ампутацию, она хорошо запомнила.
— А это Смит, — добавил он, указывая на плотного малого, который проворно сшивал между собой два края одеяла.
Теперь замызганная подстилка послужит усопшему одновременно и саваном, и гробом, а его тело свалят в одну из братских могил на близлежащих холмах.
На счет «три» они оторвали мертвеца от пола, и Тейлор под платком-маской тихонько хихикнул:
— Да этот горемыка не тяжелее перышка.
Когда они покинули палату, унеся с собой раскачивающееся в одеяле тело, Элеонор опустилась на только что освободившееся на полу пространство и сосредоточила внимание на Синклере. Тот, к огромному ее облегчению, выглядел неожиданно окрепшим.
— А сколько всего медсестер было в корпусе мисс Найтингейл? — продолжал выспрашивать Майкл.
— Не много — две дюжины от силы. Многие впоследствии заболели и умерли, но я и Мойра остались, — устало ответила она. — Я нашла Синклеру свежую рубашку и бритву. Сначала я лезвием срезала ему волосы — они кишели вшами, — а потом помогла побриться.
— Должно быть, он был очень вам благодарен.
— В кармане у меня лежал пузырек с морфином.
— Вы ему его дали?
На ее лице проявилось странное загадочное выражение.
— Нет. Он казался таким поздоровевшим, что я решила приберечь лекарство… из боязни, что у него в будущем возникнет рецидив и морфин еще может понадобиться. — Она подняла глаза. — Его было очень тяжело достать.
— Как и сейчас. Одна из немногих вещей, которые не изменились, — ответил Майкл. — Но очевидно, ваш друг поправился. Полагаю, вы испытали огромную радость, да и гордость, наверное.
— Гордость?
Гордость от чего? Ей никогда в жизни не пришло бы в голову говорить про себя в таких словах. С тех пор как Элеонор узнала о дьявольской жажде Синклера (и стала помогать ее утолять), она уже не испытывала никакой гордости. А после того как впервые удовлетворила и собственную потребность, не чувствовала ничего, кроме постоянного отвращения к самой себе.
— Что вы сделали после того, как он выздоровел, а война закончилась? Оба возвратились в Англию?
— Нет, — ответила она, помолчав несколько секунд. — Мы так и не вернулись домой.
— Почему?
А как им было возвращаться, учитывая, в кого — или во что — они превратились?
В то время как Синклер поправлялся, Элеонор, напротив, начала сдавать. Посещение палаты с лихорадочными не прошло без последствий, и уже на следующее утро Элеонор почувствовала начальные признаки болезни — слегка кружилась голова, а кожа покрылась липкой горячей испариной. Она изо всех сил старалась скрыть лихорадку, поскольку понимала, что как только ее отстранят от обязанностей, она не сможет видеться с Синклером; но долго это не продлилось. Зайдя с миской ячменной похлебки в палату, медсестра запуталась в собственных ногах и вывернула суп на пол. Благо еще, что не рухнула прямо на Синклера. Тот успел ее подхватить и позвал на помощь.
В палату нехотя вошел санитар с платком на лице и окурком сигары, заткнутым за ухо, но, увидев, что плохо сделалось не очередному умирающему солдату, а Элеонор, ускорил шаг.
Синклер выглядел подавленным, и девушка уже в полубессознательном состоянии постаралась его успокоить, заверив, что с ней все будет в порядке. Элеонор препроводили в сестринское отделение в башне, где Мойра немедленно дала ей глотнуть портвейна (для нее всегда было загадкой, как подруге удавалось раздобыть выпивку) и уложила в постель. Из того, что происходило в последующие дни, Элеонор почти ничего не помнила, за исключением встревоженного лица Мойры и… нависшего над ней Синклера в ту проклятую ночь.
Элеонор умолкла и только теперь заметила, что журналист держит маленькую машинку, издающую тихий шуршащий звук. Она находилась словно в прострации.
— Так почему вы больше не вернулись в Англию? — повторил вопрос Майкл.
— Там нам были бы не рады, — сказала она наконец, опираясь на руки за спиной. — Не в то время и не таким, как мы… Мы стали персонами… как же это называется… — Ее начинал смаривать сон, а мысли страшно путались. По-видимому, подействовало лекарство, которое дала ей доктор. — В общем, людьми, которых изгоняют из собственной страны.
