Над головой все время звучали беспокойные крики птиц, бурых, черных и серых, а Синклеру так хотелось, чтобы компанию ему составил альбатрос, беззвучно парящий в небесах. Но как он ни высматривал грациозных белоснежных птиц, так их и не увидел. А нынешние попутчики были лишь стервятниками — он судил об этом по грязноватому оперению и надсадному карканью, — которые преследовали собачью упряжку исключительно в надежде чем-нибудь поживиться. Он видел и раньше подобных птиц, кружащих в знойном голубом небе Крыма. Сержант Хэтч объяснил ему тогда, что прилетели они из самой Африки, привлеченные пиршеством смерти, которое устроила британская армия.
— Некоторые из них, без сомнения, явились сюда и по мою душу, — добавил Хэтч.
Последние несколько дней Синклер наблюдал, как некогда бронзовая от загара обветренная кожа сержанта приобретала все более желтушный цвет. Даже глаза ветерана сделались болезненного желтого оттенка. Бывали моменты, когда, сидя в седле, Хэтч трясся так сильно, что Синклер на всякий случай привязывал эфес шпаги к руке сержанта.
— Это малярия, — пояснил Хэтч, отбивая зубами дробь. — Она пройдет.
Полозья саней то и дело наезжали на невидимые холмики и с грациозностью балерины мягко опускались вниз. Синклер никогда раньше не видел подобных хитроумных средств передвижения и все ломал голову, из чего же сделаны нарты. Поддон, в котором полулежала Элеонор, был гладким и твердым, как сталь, но судя по непринужденности, с какой собаки его волокли, материал был гораздо легче.
А птицы все не отставали, продолжая назойливо виться над головой. По сравнению с ними грифы в Крыму могли показаться образцом степенности. Те лениво выписывали в небе большие круги и лишь изредка спускались на ветки высохших деревьев, взирая маленькими черными глазками на марширующие военные колонны. Прижав крылья к грязно-коричневым телам, они терпеливо ждали, когда очередной солдат, умирающий от жажды или пораженный тепловым ударом, отобьется от колонны и рухнет на обочине. Грифам никогда не приходилось ждать долго. Синклер, который ехал на еле волочащем ноги Аяксе, не раз становился свидетелем тому, как обессилевшие пехотинцы сначала сбрасывали с себя шлемы, затем мундиры, а под конец избавлялись и от мушкетов с боеприпасами, чтобы идти в темпе колонны. Измученные холерой солдаты один за другим валились в грязь и, корчась от болей в животе, умоляли дать им воды, морфина, а иногда и пулю в висок, чтобы прекратить мучения. Как только агония очередного умирающего прекращалась и несчастный наконец затихал, грифы расправляли уродливые крылья и спрыгивали на землю рядом с телом. После нескольких пробных клевков, дабы убедиться, что человек мертв, птицы брались за дело всерьез и пускали в ход крючковатые клювы и когти.
Однажды, не в силах сдержаться, Синклер выстрелил в одну из тварей, превратив ее в гору кровавых ошметков и перьев, но к нему моментально подскочил сержант Хэтч и велел впредь больше так не делать.
— Это пустая трата боеприпасов, к тому же вы можете привлечь внимание противника к нашим маневрам.
Синклер только рассмеялся. Чтобы противник и не знал об их передвижениях? На марше было шестьдесят тысяч солдат, которые сапогами поднимали в воздух тучи пыли, а с момента высадки на берег они только и делали, что медленно двигались по широким крымским равнинам, покрытым зарослями терновника и ежевики. Русская армия уже поджидала их на берегу реки Альма и встретила шквальным огнем артиллерийских батарей, обратив в бегство. Доблестная британская пехота, сдавая редут за редутом, бросилась искать спасения в близлежащих горах, однако кавалерия, частью которой был и 17-й уланский полк, и пальцем не пошевелила, чтобы ей помочь. По приказу главнокомандующего лорда Реглана она пока должна была «сохраняться в загашнике в целости и сохранности» (именно эти слова прошли по рядам) и оберегать пушки, а потом, если армия все-таки доберется до места, содействовать в захвате русской крепости Севастополя. Для Синклера вся эта кампания превратилась в бесконечную череду унижения и отсрочек. В один из вечеров, когда войска разбили бивак на кишащей москитами равнине, лейтенант не обменялся с Рутерфордом и Французом ни словом. Они и так знали, что друг у друга на уме, а от усталости сил осталось только на то, чтобы проглотить порцию рома, зажевать его солониной и отправиться на поиски родника или пруда, где бы они могли напоить лошадей и наполнить фляги.
По утрам солдат, которых за ночь скрутило от холеры, погружали на грузовые телеги, а умерших спешно сваливали в неглубокие братские могилы и присыпали землей. Британскую армию на всем ее пути следования неотступно преследовало трупное зловоние, и кожа Синклера пропиталась им настолько, что он уже и не надеялся когда-нибудь его смыть.
— Синклер! — окликнула его Элеонор, обернувшись назад. — Впереди что-то есть. Ты видишь?
Она слабо подняла руку и указала на северо-запад.
Проследив за ее жестом, он увидел беспорядочное скопление домиков и корабль — судя по всему, пароход, — выброшенный на берег. Но обитаем ли поселок? Если так, то кто здесь живет? Друзья или враги?
Он натянул вожжи, заставив собак бежать медленнее. Но по мере приближения в нем все сильнее крепла уверенность, что людей здесь нет. Ни дыма из труб, ни света в окнах, ни громыхания кухонных горшков и посуды. Здесь полностью отсутствовали всяческие признаки жизни. Тем не менее собакам было хорошо знакомо это место, так как животные уверенно прокладывали путь в лабиринте дорожек между темных безлюдных построек. Наконец упряжка остановилась в центре просторного и совершенно пустынного двора, и ее новый вожак — серый пес с широкой белой полосой на шее — обернулся, словно ожидал от Синклера дальнейших указаний.
Синклер сошел на землю. Заметив между полозьями устройство с зубьями, он надавил на него и почувствовал, как железные клыки вонзаются сквозь лед в промерзлую почву. Ногу пронзила острая боль, напомнив об укусе. Огромная псина прогрызла сапог насквозь, оставив после себя окровавленный кожаный лоскут, который теперь свободно болтался на голенище.
Элеонор заерзала в нартах и голосом столь же унылым, как и окружающая обстановка, спросила:
— И куда мы приехали?
Синклер окинул взглядом большие брошенные машины и складские строения. В одном из открытых сараев он увидел паутину ржавых цепей на шкивах и железные чаны, настолько огромные, что в них разом можно было бы сварить целое стадо буйволов. Двор пересекали железнодорожные рельсы, смутно проглядывающие из-под снега, а поодаль стояла огромная железная вагонетка, даже крупнее той, которую Синклер однажды видел на угледобывающей шахте в Ньюкасле. Все это хозяйство было построено с определенной и исключительно прагматической целью, а именно — делать деньги. И единственный способ делать их в такой отдаленной и недружелюбной местности — это ловить рыбу, тюленей или китов. Причем с грандиозным размахом. В конце проржавелой железной дороги стоял черный локомотив, покрытый коркой льда, словно марципан глазурью. По всей обширной территории было разбросано, должно быть, двадцать — тридцать строений, все с выбитыми окнами и слетевшими с петель дверьми. Вдали, на вершине холма, Синклер заметил церквушку, шпиль которой венчал крест.
На секунду он задумался, и тут в него словно бес вселился.
Он нажал пораненной ногой на тормозной рычаг и после пары попыток снял нарты с тормоза.
— Вперед! — гаркнул он собакам.
В первое мгновение псы колебались, но когда он прокричал команду снова и дернул за поводья, натянули упряжь и сорвались с места.
— Куда мы едем? — спросила Элеонор.
— На вершину холма.
— Зачем? — неуверенно произнесла она.
Синклер хорошо знал, что у нее сейчас на уме.
— Потому что это самая высокая точка, — объяснил он. — И оттуда местность просматривается лучше всего.
Но Элеонор догадывалась об истинных мотивах Синклера.
Собаки пробежали мимо чего-то, что, по всей видимости, некогда было кузницей — внутри виднелись кузнечные горны, наковальни и гарпуны, почти такие же длинные, как пика, которая сопровождала его в боях, — затем миновали столовую, уставленную длинными столами на козлах, причем на некоторых из них в оловянных подсвечниках стояли замерзшие свечи. За свечами надо будет вернуться, сделал мысленную помету Синклер.
