По-настоящему испытать свои силы ни ей, ни ему пока не представилось случая, поэтому Синклер беспокоился, сможет ли спутница перенести длительное путешествие в суровых климатических условиях здешних мест, которое им, без сомнения, предстоит осуществить.
— Я хочу, чтобы ты оделась и следовала за мной, — ответил он, срывая со спинки стула сохнущую шаль.
Пошатываясь, она неуверенно встала, и Синклер накинул прогретую решеткой шаль ей на плечи. Затем, когда Элеонор влезла в туфли, присел и застегнул на обуви пуговицы.
— Может быть, стоит подождать здесь? — заикнулась она. — Кто сказал, что нам непременно причинят вред?
— Простую медсестру не тронули бы, если только у них есть хоть капля чести, — ответил он, все еще застегивая туфли. — Но медсестру с нездоровыми пристрастиями, как у тебя, ждет плачевная участь. — Он встал и заглянул в ее изумрудные глаза. — Как ты им все это объяснишь?
О том, какие проблемы возникли бы у подверженного страшному недугу британского офицера, попади он в лапы врагов, и говорить нечего. Если и было что-то, что Синклер твердо усвоил за время войны на Востоке, так это тот факт, что людям свойственна безграничная жестокость по отношению друг к другу.
А еще он научился никому не доверять. Умный человек, оценивающий свою жизнь больше чем в фартинг, должен самостоятельно разведывать обстановку и принимать решения, основываясь на собственной информации. В противном случае можно угодить в очень бедственное положение, например, нарваться прямо на русскую пушечную батарею, расстреливающую всадников в упор…
После того как лейтенант помог Элеонор одеться, он снова влез на стул и поглядел в окно. Увидев, что двое мужчин ушли, он спустился и тихо прокрался к двери. Осторожно приоткрыл ее — его окатило потоком ледяного воздуха — и выглянул наружу.
В поле зрения никого не оказалось — лишь бесплодная снежная равнина да торчащие на ней приземистые мрачные домики, но сделанные не из дерева, а из какого-то металла, похожего на олово. Небо отливало таким же свинцовым оттенком, какой он наблюдал с палубы «Ковентри» в тот день, когда их с Элеонор обвязали цепями и под бесстрастным взором белоснежного альбатроса на нок-рее сбросили в ледяную воду.
Элеонор неуверенно шагнула вслед за ним и, повернув лицо к солнцу, зажмурилась. Синклер обернулся на спутницу: ее кожа выглядела бледной, безжизненной и гладкой, словно мрамор, длинные каштановые волосы разметались по лицу, а рот непроизвольно приоткрылся, как если бы она собиралась отведать редкий деликатес. По сути, так оно и было — они дышали воздухом морозным и кристально чистым, как сам ледник. Каким бы холодным ни был ветер — а был он ледяным, и неприкрытые лица жгло, а пальцы рук стали неметь, — но свежестью и запахом он вселял упоительное ощущение жизни. В течение десятилетий, если не столетий, они были замурованы в ледяной тюрьме, обездвиженные и одинокие. Но обжигающий ветер пробуждал мучительную жажду жизни даже сильнее, чем когда они вышли из расколовшейся льдины или согревались теплом решетки. Синклер и Элеонор молчали — слова были излишни. Они просто стояли на заснеженном пандусе, наслаждаясь возвращением в мир, полный физических ощущений, пусть враждебный и суровый, но реальный.
Одна из собак, все еще вылизывающая миску, подняла голову и тихо зарычала. Элеонор открыла глаза и посмотрела на сарай.
— Синклер… — начала было она.
— Там есть сани, — оборвал он девушку.
— Но куда мы направимся? — Она посмотрела в самый конец заснеженной улочки между домиков, за которой виднелись далекие горы.
— Собаки знают дорогу. Наверняка они регулярно бегают по какому-то определенному маршруту.
Он схватил ее за руку, прежде чем она добровольно ее подала, и стал спускаться по пандусу. Ботинки были плохо приспособлены для передвижения по снегу и льду, поэтому Синклер несколько раз поскользнулся. Ножны лязгнули по металлическим перилам, и он опасливо поглядел по сторонам, однако за воем ветра вряд ли кто-то мог их услышать. Они быстро пересекли улочку и заскочили в ярко освещенный сарай. От своры собак их отделяла лишь деревянная перегородка высотой в несколько футов.
Даже столь короткая перебежка изнурила Элеонор до крайности, вызвав дрожь в коленях; она прислонилась к стене, а Синклер тем временем направился к вешалке. Выбрав длинное пышное пальто — скользкое, как шелк, однако ткань совсем не блестела, — он заставил Элеонор надеть его. Пальто оказалось неожиданно легким и таким просторным, что Элеонор могла обмотаться им буквально в два слоя. Нижний край волочился по полу, а капюшон, после того как она накинула его на голову, скрывал лицо не хуже капюшона монашеской сутаны. Зато вскоре Элеонор перестала трястись от холода.
— И ты надень такой же, — предложила она.
Синклер снял с вешалки куртку меньшей длины — красную, с белыми крестами на рукавах и еще одним на спине, — доходящую ему до колен, но сразу застегнуть ее не сумел: спереди снизу доверху тянулись две полоски с небольшими металлическими зубчиками. Он приложил одну к другой, надеясь, что они как-нибудь соединятся между собой, но чуда не произошло. К счастью, на куртке были узкие хлястики с круглыми металлическими штучками, которые при нажатии сцеплялись друг с другом, издавая сухие щелчки.
Собаки встревожились. Несколько лаек поднялись и стали наблюдать за Элеонор и Синклером, а когда он двинулся к мешку с пищей, одна тявкнула, очевидно, полагая, что сейчас ей выдадут вторую порцию угощения. Синклер запустил руку в мешок и выудил из него горсть шариков размером с картечь. Понюхал — немного несло конюшней, — затем попробовал на зуб. Вкус оказался не изысканным, но вполне сносным. Проглотил один шарик, потом сунул себе в рот целую горсть. Шарики были хрусткими, но не такими жесткими, как галеты на бриге.
— Держи, — сказал он, протягивая горсть Элеонор. — Не деликатес, но ничуть не хуже армейских пайков.
Запах собачьего корма, видимо, не прельстил Элеонор, так как она замотала головой и отвернулась. Синклеру ничего не оставалось делать, как высыпать шарики в объемистый карман позаимствованной красной куртки. Сейчас не было времени спорить.
Он прошел к сундуку в задней части псарни и оглядел его: цепей нет, засов сорван, а крышка держится на честном слове. Медленно приподнял ее и обнаружил внутри мокрый военный мундир, стремена, шлем, пару книг, как ни странно, все еще замороженных и внешне нетронутых, и, наконец, три целых бутылки, этикетки на которых, правда, очень неразборчиво гласили, что в них мадера из Сан-Кристобаля. Он схватил их в первую очередь, завернул в военный мундир и аккуратно положил ценность на дно нарт. Сани были оборудованы просторным грузовым поддоном, который тянулся из конца в конец, поэтому Синклер свалил в него и прочее содержимое сундука — военное снаряжение и книги.
Когда наконец он подтащил к саням и мешок с собачьим кормом, привязанные к столбикам лайки, вероятно, начали подозревать, что у них крадут лакомство, и все как по команде встали, настороженно наблюдая за происходящим. Синклер не исключал, что дело вовсе не в мешке с едой, а в нем самом. Он давно обратил внимание, что в его присутствии животные часто проявляют признаки беспокойства. Так повелось с Балаклавы…
Вожак упряжки — огромное животное с глазами цвета голубого агата — яростно залаял и стал рваться с привязи.
— Уймись! — цыкнул на него Синклер, стараясь не повышать голос, но в то же время придать ему приказной тон.
Он молил Бога, чтобы завывающий ветер заглушил собачий лай.
Когда он погрузил мешок на сани, вожак стаи оскалился и прыгнул вперед, но короткая цепь крепко держала его за ошейник.
— Да заткнись ты! — прошипел Синклер.
Элеонор, съежившись, стояла у стены, и Синклеру пришлось за руку отвести ее к саням и помочь забраться внутрь.
— Как ты собираешься управлять ими? — еле слышно донеслось из-под нахлобученного капюшона.
— Так же, как управлял лошадьми всю свою жизнь.
По правде говоря, вопрос занимал и его самого. Он-то рассчитывал, что собаки проявят покорность, а они подняли гвалт. Необходимо было срочно утихомирить псов, иначе план провалится.
