Ему требовалась тишина, нужно было успокоить головную боль. Спотыкаясь, он брел в сторону Арсенала. На глаза ему попалась темная дверь, она, казалось, звала его, и он послушно вошел.

Темно, тихо, можно отдохнуть от солнца. Церковь. Кроме ризничего, зажигавшего свечи к предстоящей мессе, никого не было. Пахло ладаном, и он вспомнил, как в детстве прислуживал на мессах. С тех пор Алессандро нечасто ходил в церковь. Но сейчас, опустившись на прохладную деревянную скамью, он понял, что уже бывал здесь. Над головой из темноты свисала удивительная люстра, запомнившаяся ему с детства.

Пьета.

Алессандро улыбнулся иронии судьбы. Он пришел сюда, чтобы забыть Коррадино, а работа стеклодува опять напомнила о нем. У Алессандро была и своя история, ведь именно здесь он впервые увидел Леонору. В этот момент он понял, что пойдет назад, потому что не может без нее. Она упряма и своенравна, но он любит ее. Ребенок, не ребенок, но он вернется.

Ребенок. У Коррадино тоже был ребенок. Еще одна Леонора. Алессандро вдруг вспомнил, что сказала его Леонора: «Но она не умерла. Она выжила, вышла замуж и была счастлива». Фраза из сказки вертелась в голове, а вместе с ней пришла и другая мысль.

Когда-то давным-давно — здесь— жила-была дочь Коррадино.

И сразу, озаренный, Алессандро понял, как все было. Он увидел в своем воображении приют Пьета, ведь он тысячу раз повторялся на картинах художников Возрождения. Олицетворение милосердия, Дева Мария, держащая в объятиях мертвого, снятого с креста Иисуса, — то, что увидел сейчас Алессандро, было отражением этого события. Он и его нерожденный ребенок, Коррадино, держащий в объятиях свою дочь. Своего ребенка. Алессандро вскочил, словно увидел чудо. Коррадино не мог оставить ребенка, и Алессандро тоже не мог. Леонора права: Коррадино наверняка спас ее. Алессандро переплывет океаны, пройдет сквозь штормы, одолеет драконов ради своей плоти и крови. Коррадино был, конечно, художником, гением, но он был человеком, и в этом они схожи. В конце концов, они оба мужчины. Алессандро почтительно подошел к ризничему и спросил то, что следовало спросить. В душе проснулся первый проблеск сочувствия к Коррадино Манину.

Жак ждал Коррадино в секретной комнате — стекловарне Версаля. Его не беспокоило, что учитель задерживается, хотя это было впервые. Жак знал, что у учителя высокий покровитель, возможно, его задержало поручение короля.

Он не сидел сложа руки: поворошил угли, начистил инструменты, разложил все по местам. Ему не терпелось приступить к работе. Наконец он подошел к баку для серебрения, который наполовину наполнил водой. Достал флягу с ртутью и осторожно наклонил над баком. Ртуть разлилась по поверхности, словно масло. Жак делал это медленно, потому что ртуть могла разбиться на шарики. Когда он ставил флягу на скамью, круглая капля жидкого металла упала на указательный палец. По домашней привычке, как если бы он готовил себе скудный ужин, Жак чуть было не сунул палец в рот, но вспомнил предупреждение Коррадино, что это неминуемая смерть. Он тщательно вытер палец о куртку, пока не исчезли все следы. Потом его вновь неудержимо потянуло назад, к баку. Жидкость за это время успокоилась и превратилась в зеркало. Он загляделся на свое отражение и не обернулся, когда в замке повернулся ключ. Он знал, что это его учитель, потому что ключ был только у них двоих.

Жак смотрел на собственное отражение и не видел, как рука в перчатке схватила его за шиворот и погрузила лицо в серебряный яд.

Не первый раз госпиталь Риунити принимал роженицу в карнавальном костюме. В конце концов, это Венеция. Ничего удивительного. И все же вокруг собралась значительная толпа. Даже самых черствых акушеров тронуло это зрелище: сама Примавера, корчась от боли, освобождалась от бремени. Платье с рисунком из зеленых ветвей промокло от отошедших вод и прилипло к ногам.

В родильной палате быстро приняли решение. Синьорина долго добиралась сюда. Ее никто не сопровождал. Несмотря на то что это ее первый ребенок, роды продвинулись далеко. Делать эпидуральную анестезию уже поздно. Сестры пытались облегчить ее страдания. Несмотря на боль, Леонора понимала, что она одна, в том же госпитале, где родилась сама, и сейчас она рожает. Каждые две минуты живот и спину схватывало железными клещами, и она звала Алессандро. Ее пугала история профессора Падовани о матери другой Леоноры.

Анджелина деи Бесковы умерла родами… умерла родами.

Она испытывала те же муки, что и давно умершая красавица. Презрев столетия, боль сделала их сестрами. Наконец Леонора потеряла сознание, и сестры поблагодарили Иисуса за короткую передышку: они знали, им предстоит долгая ночь. Акушер, человек с многолетним опытом, заметил, что даже в бессознательном состоянии Примавера хватается за шею, словно ищет медальон, которого уже не было.

Когда Коррадино Манин в последний раз смотрел на огни Сан-Марко, Венеция со стороны лагуны казалась ему золотым созвездием на фоне бархатных темно-синих сумерек. Сколько окон, расцветивших город, словно россыпь драгоценных камней, должно быть, создано его руками? Сейчас они стали путеводными звездами, указующими на конец его последнего в жизни путешествия. И вот они вели Манина домой.

Когда лодка причалила к пристани Сан-Заккариа, Коррадино впервые подумал не о том, как сам сделал бы эти витражи из пузырчатого стекла, вплавляя чешуйки золота и раскаленный лазурит, а о том, что никогда больше не видать ему любимой церкви. Он стоял твердо, как фигура на носу корабля, и смотрел налево, на Санта-Мария-делла-Салюте, стараясь разглядеть ее белый купол, выделяющийся из темноты своей новизной. Фундамент церкви заложили в 1631 году, в год его рождения, в благодарность Деве Марии, спасшей город от чумы. Коррадино рос и взрослел вместе с возводившимся зданием. Теперь строительство завершено — в 1681-м, в год его смерти. Он ни разу не видел церковь в полном великолепии при дневном свете, а теперь уже и не увидит. Перевозчик на Большом канале траурным голосом зазывал пассажиров на трагетто. Его черная лодка напоминала похоронную гондолу. Коррадино невольно вздрогнул.

Он подумал, не сорвать ли с лица белую бауту в тот торжественный миг, когда его нога ступит на берег, — как поэтический символ возвращения в Серениссиму.

Нет, я должен успеть еще кое-что, прежде чем меня найдут.

Он плотнее запахнул плащ, защищаясь от ночного тумана, и пошел через пьяцетту, пряча лицо за баутой и треуголкой. В плаще табарро, в черном с головы до пят, за исключением белой маски, он должен был остаться неузнанным и выиграть немного времени, в котором так нуждался. Глухая маска, похожая по форме на лопату могильщика, с коротким носом и вытянутым подбородком, зловеще исказит его голос, случись ему заговорить. Неудивительно, подумал он, что маска получила имя от «баубау», «злого зверя», которым родители пугают непослушных детей.

По суеверной привычке Коррадино быстро проскочил между колоннами Святого Марка и Святого Теодора. Одинаковые белые столбы, венчавшиеся фигурами святого и химеры, терялись в густой черноте. Задерживаться здесь — плохая примета, ведь между колоннами казнили преступников, вешали или живыми закапывали в землю. Коррадино перекрестился, поймал себя на этом жесте, улыбнулся: хуже ему уже не станет, и все-таки ускорил шаг.

Впрочем, одно несчастье еще может случиться: если мне помешают закончить последнее дело.