Леонора не знала, сколько времени говорила. Начала с начала: рассказала отцу обо всей своей жизни, о детстве, о своем призвании, о Стивене, о бездетности, о разводе, о переезде в Венецию, о Мурано, о доме на Кампо Манин и об Алессандро. Она обсудила с ним Коррадино, свою необыкновенную любовь к их общему предку. Рассказала о предательстве, о котором только что услышала, о Роберто, Виттории и профессоре Падовани. Поведала об Элинор, о трудных взаимоотношениях с матерью. Потом расспросила Бруно о матери — о молодой Элинор, романтичной и бесшабашной, так не похожей на сдержанную и разочарованную женщину, которую знала Леонора. Выговорившись, почувствовала себя лучше. Она подняла глаза, вытянула затекшие ноги и кивнула Алессандро, показывая, что пора идти. Уходя, Леонора с любовью положила руку на теплый камень.

— До свидания, я еще приду.

Да, приду.

Они с Алессандро пошли к причалу, снова готовясь переплыть Стикс, но в этот раз вода перенесет их из страны мертвых в страну живых. Здесь Леонора нашла успокоение. Она по-прежнему хотела узнать правду о Коррадино, но свидание с отцом помогло ей. С ним было легко говорить. Она рассказала ему все. Все, кроме одного.

Я не сказала ему, что беременна.

Во рту словно песок насыпан, хрустит на зубах.

Во сне Коррадино был на острове Лидо с матерью. Семья приехала на летний пикник, слуги на берегу жарили устриц, а маленький Коррадино бегал туда-сюда вдоль моря и намочил бриджи в ласковых соленых волнах. Его позвали обедать, и он уселся на бархатные подушки цвета крови. Мать обнимала его, и от ее груди пахло ванилью. Впервые в свои восемь лет он попробовал устрицу и поначалу почувствовал отторжение, а потом удовольствие, когда в горло скользнуло студенистое тельце. С тех пор он пристрастился к этой крестьянской еде. На языке задержалось послевкусие умытого приливом песка — acqua alta. Во сне он ощущал вкус песка, устрицы и запах ванили, но, проснувшись, понял, что тот счастливый день остался далеко в прошлом.

На лицо давила жесткая мешковина, словно грубый поцелуй Уголино. Дядя носил бороду, и она царапала — поцелуй Иуды. Коррадино хотел вдохнуть, слегка повернул голову, стало чуть лучше, но душная горячая темнота не отступала, и он испугался. Он услышал звук падающего металла и ощутил, как за шею завалилось что-то холодное. Это были два дуката, которые Джакомо положил ему на веки, — заплатить лодочнику. Монеты запутались в волосах — холодный мертвый металл в живом тепле волос. У него мгновенно выступил пот, его охватила паника, хотелось задвигаться и закричать. Его не связали, как и обещали, но и нужды в этом не было: он не чувствовал ног. Из груди рвался сдавленный стон, но Коррадино сдержался невероятным усилием воли. Он постарался не поддаться панике и вспомнить дословно, что сказал француз.

— Коррадино, вы слышали о Ромео и Джульетте?

Коррадино сидел в исповедальне церкви Санти-Мария э Донато на острове Мурано. По воскресеньям сюда ходили все мастера. Государство не требовало соблюдения религиозных обрядов, светская политика выражалась одной фразой: «Veneziani prima, poi cristiani» — «Сначала венецианцы, а потом христиане». Но стеклодувы были религиознее прочих: они благодарили Бога, что Он дал им талант, возвышавший их над простыми смертными. Коррадино в тщеславии своем часто предавался богохульным мыслям, что они с Господом находят одинаковое удовольствие в творении красоты. В более смиренные минуты он чувствовал себя инструментом Создателя. Иногда он прислушивался к словам мессы, но обычно любовался великолепием византийского мозаичного пола. Он испытывал уважение и родственные чувства по отношению к давно умершим ремесленникам, которые знали, как соединять абстрактные рисунки с реалистичными изображениями животных. В мозаике было нечто странное, например она изображала орла, уносящего в когтях оленя, или двух петухов с шестом, с которого свисала беспомощная лиса.

Мозаика аллегорична — она объясняет мне меня самого. Она сделана из тысяч стеклянных пластинок. Такова и моя жизнь: мозаика изображает природу такой, какая она есть, и такой, какой она не бывает. Что-то в моей жизни осталось прежним, что-то сильно изменилось.

Сегодня он исповедался, но не прежнему исповеднику. Когда в темноте он услышал голос, тотчас узнал Дюпаркмье.

Дважды в одном и том же месте они не встречались и в Венеции больше не виделись. Один раз француз был купцом на Бурано, куда Коррадино ездил за золотым листом. Одежда Дюпаркмье выглядела такой же яркой, как стоящие на острове разноцветные рыбачьи дома. В другой раз он был лодочником. Он тихо шептался с Коррадино, пока привязывал паром на остановке между Венецией и Джудеккой. А сейчас он выступил в роли католического священника.

Каждый раз он меняется совершенно, словно сказочные индийские ящерицы, которые могут притвориться листом или камнем. Мне кажется, что я сплю или попал в пьесу, разыгрываемую на Сан-Марко.

Но актером Дюпаркмье не был, он имел дело со смертью. Сегодня они планировали мнимую смерть Коррадино, хотя шуточки француза не настраивали на серьезный лад.

— Ромео и Джульетте? — удивился Коррадино.

Из прежних разговоров он понял, что французу следует отвечать прямо: кроме всего прочего, это экономит время.

Образование Коррадино прекратилось в десятилетнем возрасте, когда он расстался с месье Луази, но Джакомо постарался развить мальчика, насколько это было в его силах.

— Это старинный рассказ, — с некоторой гордостью ответил Коррадино. — Возможно, правдивый, о двух несчастных любовниках из Вероны, семьи которых враждовали друг с другом. Рассказ этот записан монахом Маттео Банделло.

— Очень хорошо. — Голос Дюпаркмье, доносившийся из-за решетки, был тих и сух, точно песок.

Никто, кроме Коррадино, не смог бы расслышать его сквозь стены исповедальни.

— Возможно, вам будет интересно узнать, что на основе этого рассказа в Англии неким Уильямом Шекспиром написана пьеса. Шекспир жил во времена Елизаветы, но, думаю, популярность пьесы не прошла и сейчас. Нас интересует финальный акт трагедии. Вернее, он должен заинтересовать вас.

Коррадино ждал. Он знал, что прерывать француза бессмысленно.

— В пьесе Джульетта, во избежание нежелательного замужества, принимает мантуанский яд. Это средство придает телу мертвый вид: кожа бледнеет, пульс становится таким медленным, что его невозможно прощупать, ток крови замирает, но не останавливается. Боль не ощущается. Даже если порезать жертву ножом, кровь не польется и боли не будет. В пьесе Джульетта просыпается через несколько дней, словно после глубокого сна. К этому моменту ее возлюбленный, конечно же, совершенно напрасно кончает жизнь самоубийством. Но в нашем случае ничего подобного не будет. — Дюпаркмье оборвал рассказ о давно погибших любовниках в манере, от которой у Коррадино по телу побежали мурашки. — Видите ли, мой дорогой Коррадино, ваше маленькое государство неплохо развивается, и дело, конечно, не в еде или вине, — пренебрежительно фыркнул он, — а в ядах. Полагаю, что за годы междоусобной борьбы ваши гвельфы и гибеллины, ваши Борджиа и Медичи возвели их приготовление в ранг искусства, — он поискал более точную формулировку, — более развитого, чем в моей цивилизованной стране.

Этого Коррадино стерпеть не мог.

— Возможно, вы забываете об удивительном художественном наследии нашей страны, выросшем на деньгах тех воинствующих семей? Разве искусство — не цивилизация? Разве Франция может похвастаться Леонардо или Микеланджело? Может, вы забыли, что пришли ко мне, чтобы я своим искусством помог вашему королю?

Он услышал, как собеседник противно захихикал за решеткой.

— Вы горячий человек, Коррадино. Это хорошо. Но вы должны научиться любить Францию. Скоро, с Господней помощью, она станет вашей страной. А теперь к делу. — Голос француза тотчас изменился. — Когда выйдем из исповедальни, встаньте на колени и поцелуйте мне руку. В моей ладони вы найдете флакон. Он не из Мантуи, а сделан в вашей прекрасной Республике. Выпейте его вечером. Через три часа вы погрузитесь в глубокий сон и утром не проснетесь, будете спать весь следующий день. Проснетесь ровно через сутки.