Излив свой гнев, Нунцио повернулся спиной к Коррадино и стал смотреть на лагуну.

— Иногда, синьор Манин, — сказал он тихо, — всего лишь дотронувшись до чего-то прекрасного, мы безвозвратно губим его. Вы знаете, что бабочка, самое удивительное насекомое, никогда уже не взлетит, если к ней прикоснутся человеческие пальцы? Облетит пыльца, и крылья станут бесполезными. Именно так вы поступили с моей дочерью.

Это чувство и мысль о том, что Коррадино способен уничтожить красоту, которую кто-то создавал целую жизнь, напугали стеклодува больше, чем все прочие слова князя. Второй раз в жизни Коррадино в страхе бежал на Мурано.

Коррадино винил во всем Libro D'oro — «Золотую книгу». В 1376 году, в знак признания искусства стеклодувов и их значения для Республики, было решено, что дочь стеклодува может выйти замуж за сына патриция. Однако дочь аристократа такого права не имела: она не могла выйти за скромного стеклодува, даже если тот происходил из знаменитого рода. У Коррадино и Анджелины не было будущего. Коррадино вернулся на Мурано. Он не знал, как открылась их тайна и что будет с ребенком, отцом которого он стал. Он признался лишь самому дорогому своему другу и учителю, и тот посоветовал ему остаться на Мурано, чтобы князь не отомстил стеклодуву.

Два года Коррадино ничего не слышал о своей возлюбленной и работал так, словно демон сидел у него на загривке. Затем его отпустили в Венецию: нужно было сделать ковчег для базилики Сан-Марко. В первый же день в городе после двухлетнего отсутствия он задумал посетить Нунцио деи Вескови.

Нынешнее его появление в палаццо деи Вескови отличалось от прежних. Еще с гондолы он увидел, что большие двери, выходившие на канал, стоят нараспашку. Одна дверца, повисшая на петле, частично отрублена. Должно быть, кто-то взял ее для растопки. В больших залах пусто, все разграблено, богатые портьеры погрызены крысами или порваны. Слуг не было. В недоумении Коррадино поднялся по сгнившим ступеням.

Зловоние, донесшееся из одной комнаты, вызвало у Коррадино приступ тошноты. На кровати, скорчившись, лежал Нунцио деи Вескови. Он завернулся в покрывало, промокшее от желчи. Половину его лица съела «французская болезнь». Сифилис. Князь умирал. Он, задыхаясь, смотрел на Коррадино, и стеклодув не сразу его понял. Лицо Нунцио было ужасно: болезнь уничтожила большую часть губ. Шипящие и взрывные звуки ему не давались.

— …ино.

Рука, похожая на клешню, потянулась к столику возле постели. Там стояла бутылка с вином и пыльный кубок, на дне которого плескалась какая-то жидкость. Бог знает сколько времени прошло с тех пор, как князь видел перед собой человека.

Коррадино перекрестился и налил вина. В кубок упала оса, но, похоже, это было не важно. Князь слегка приподнялся. Судя по всему, движение причиняло ему страшную боль. Выпил. Вино, словно кровь, полилось из безгубого рта. Коррадино знал, что жить князю осталось недолго.

— Анджелина? — задал он единственный вопрос.

— …уме-ла.

Коррадино повернулся, чтобы уйти. Он так и предполагал. Он собирался прислать к Нунцио священника: больше он ничем не мог ему помочь.

— П… и… одах.

Ужасный шепот остановил его. Коррадино повернулся.

— А ребенок?

— В… ета… и-юте… че-ть сем-и… ни-ому.

Хорошо. Он был готов. Коррадино кивнул, молча соглашаясь хранить секрет.

— Имя?

— …Леоно-а… Манин.

Какая ирония!

У нее мое имя.

Нунцио скончался у него на глазах. Коррадино не проронил по князю ни слезинки, да и по Анджелине грустил недолго: он уже два года оплакивал ее на Мурано. К тому же по-настоящему он ее не любил. Коррадино никого еще не любил. Впрочем, он пошел в приют при церкви Санта-Мария-делла-Пьета посмотреть на двухлетнюю Леонору Манин. Там он и влюбился впервые в жизни.

На пристани Сан-Заккариа, при входе на пьяцетту Сан-Марко, высятся две белые колонны. На одной из них стоит фигура святого Феодора Константинопольского, а на другой — химера с крыльями. Город освятил ее и назвал львом Святого Марка. Лапа льва покоится на книге, на страницах которой написано «Pax Маrсе in Tibia», то есть «Мир тебе, Марк». Это легендарное приветствие ангелов, назначивших Марка святым покровителем Венеции. Из далекой Сирии везли три колонны, но одна из них утонула при разгрузке и с тех пор лежит на дне лагуны. В тот день, когда Коррадино впервые увидел свою дочь, на корабль, возвращавшийся домой в Африку, грузили жирафа, худого и усталого после трех лет скитаний по дворам Милана, Генуи и Турина. На длинную шею накинули множество веревок. Животному надо было подняться к кораблю по двум ступенькам, скользким от дождя. Жираф свалился в лагуну, так же как и третья колонна за несколько столетий до него. Благородная голова животного торчала над водой, влажные карие глаза дико вращались, черный язык глотал соленую воду. Животное захлебывалось. Собравшаяся толпа тянула его за веревки, но неуклюжие ноги жирафа мешали спасению, и спустя час животное умерло. Жираф погрузился на дно лагуны, и тяжелая голова на длинной шее опустилась на утонувшую африканскую колонну.

Нора смотрела на собственное отражение и понимала, что совершила ужасную ошибку. Ей не следовало приходить. В ее глазах больше не было решимости.

Портрет моргающей идиотки.

Это был ее второй день в Венеции, и она приехала на Мурано. Поездку организовал отель: тысячи туристов с фотокамерами каждый год переправлялись лодками на остров Мурано. Экскурсия предполагала посещение стекловарни — полюбоваться искусством стеклодувов, но на самом деле целью богатых американцев и японцев был шопинг. Экскурсия, которую так ждала Нора, прошла за пять минут. Она посмотрела, как работают стеклодувы: у некоторых был серьезный, сосредоточенный вид, другие вели себя театрально, на потребу зрителям. Нора оглядывала здание, печи. Она понимала, что за четыреста лет здесь мало что изменилось. Ей делалось не по себе при мысли о том, чтобы стать частью этого, но она знала, что умеет кое-что из того, чем гордятся мастера. Нора стояла, восторженно озираясь, и ее толкали нетерпеливые немцы, спешившие в торговый зал.

Им хочется купить предмет для разговора за обеденным столом где-нибудь в Гамбурге. За кофе они небрежно скажут знакомым: «Да, мы купили это в Венеции, это настоящее муранское стекло».

В этом и заключалась их конечная цель: они рвались в хорошо освещенный большой торговый зал, где продавалось яркое стекло. На полках, словно на параде, выстроились бокалы, их боевой порядок смягчали завитки на ножках. С потолка свисали барочные люстры, подвески их переплетались, словно ветви деревьев в фантастическом лесу. Звери и птицы оранжевых и красных оттенков казались слепленными из вулканической лавы. Изящные предметы из стекла, напоминающего чистотой и цветом треснувший лед, соседствовали с безобразными работами XIX века — заливающимися в вечной трели толстыми стеклянными птицами в клетках. Беленые стены пестрели зеркалами всех размеров, словно коллекцией портретов. Зеркала отражали посетителей. «Я заключу в раму ваше лицо», — говорили они. — «Вы мой натурщик. Я сделаю вас красивым. Пройдете мимо, и в моей глубине появится другое лицо, тогда все свое внимание я обращу на него».

Сейчас Нора смотрелась в одно из таких зеркал.

Я гляжу не на себя, а на стекло. Стекло — вот что главное для меня.

Эта мантра должна была придать ей смелости. Она оглядела раму. Ее покрывали стеклянные цветы, такие нежные, такие яркие, что их хотелось сорвать и вдохнуть аромат. Высокое мастерство убедило ее в том, что ей следует остаться.

Я сошла сума. Посмотрю еще немного и вернусь домой, в Лондон. Должно быть, я свихнулась, когда подумала, что приеду сюда и займусь старейшей, самой почетной венецианской профессией, и все лишь потому, что обладаю маленьким талантом и ношу фамилию знаменитого стеклодува.