Он занимался не искусством, а наукой — работал врачом. Носил костюм. Имел солидную, хорошо оплачиваемую работу в госпитале «Черинг-Кросс». Он был красив и чисто выбрит — ни щетины, ни футболок с ироническими надписями в духе семидесятых, ни роллерской мешковатой одежды. Период ухаживания был ускорен сходными чувствами со стороны Стивена: он видел перед собой красивую, свободно мыслящую, одевающуюся с легким вызовом девушку из среды художников. Она манила его к себе миром, о котором он ничего не знал.

Когда Нора привела Стивена домой, в Айлингтон, Элинор тайком вздохнула. Ей понравился Стивен с его старомодными манерами и кембриджским образованием, но она видела, что происходит. Подруги из женского общества с ней согласились: Нора искала отца, но что могла поделать Элинор?

Она подарила дочери стеклянное сердце, которое дал ей Бруно, рассказала Норе то, что знала о семье ее отца и о знаменитом Коррадино Манине. Она хотела, чтобы дочь получила представление о личности отца. Но Нора заинтересовалась лишь на миг: тогда ее сердце было занято Стивеном. Нора защитила диплом магистра, и ее пригласили преподавать. Стивен закончил аспирантуру при Королевской бесплатной больнице, и им ничего не оставалось, как пожениться. Свадьба состоялась в Норфолке. Богатая семья Стивена устроила все солидно, как и следовало. Элинор сидела на церемонии в новой шляпке и вздыхала.

По предложению Элинор, молодожены отправились в свадебное путешествие во Флоренцию. Нора пришла в восторг от Италии, Стивен увлекся не так сильно.

Еще тогда мне следовало почувствовать, что что-то не так.

Сейчас она вспомнила, что Стивену не понравилась Флоренция, как не нравились и ее разговоры с местными жителями на спешно выученном, но беглом итальянском. Казалось, ему не по душе и ее происхождение. После того нехарактерного для него жеста перед Боттичелли в Уффици он сам заплел ей волосы. Сказал, что ее блондинистость привлекает на улицах нежелательное внимание. Но даже с подобранными волосами Нора собирала восхищенные взгляды. Безупречно одетые молодые люди, шатавшиеся компаниями по пять-десять человек, приподнимали темные очки и свистели ей вслед.

Стивен отверг ее предложение снова называться Леонорой. «Слишком экзотично, — сказал он, — слишком похоже на „Миллс энд Бун“». [20]

Она сохранила фамилию Манин, потому что уже выставлялась под этим именем в лондонских галереях. На ее чековых книжках стояла фамилия Кэри.

Интересно, думала Нора, Стивен согласился с фамилией Манин только потому, что она звучит достаточно по-английски? Мало кто догадывался, что Манин — итальянская фамилия, потому что в конце ее не стояла гласная буква.

Уж не потому ли я сейчас так цепляюсь за свое итальянское происхождение, что оно не нравилось Стивену?

Нора отвернулась от багажа, пошарила в косметичке и отыскала свой талисман среди тюбиков с тушью и тенями. В который раз она изумилась яркости стеклянного сердца. Казалось, что в ванной оно вобрало в себя весь свет флуоресцентных ламп и более не выпускало его. Нора вдела голубую ленту и повесила талисман на шею. В последние ужасные месяцы сердечко стало ее оберегом, в него она вложила все свои надежды на будущее. Каждый раз, просыпаясь в четыре часа, она сжимала его в руке и плакала. Внушала себе, что, как только она приедет в Венецию, все наладится.

О второй части плана ей и думать пока не хотелось: слишком уж невероятным и фантастичным это казалось.

— Я еду в Венецию и собираюсь стать стеклодувом. Это право получено мной при рождении.

Она произнесла это четко и ясно, глядя на собственное отражение. Слова в столь ранний час прозвучали неестественно громко, и Нора поежилась. Но решительно прижала к груди сердечко и снова посмотрела в зеркало. Она подумала, что выглядит посмелее, и приободрилась.

На камне были высечены буквы.

Полуденное солнце ярко высветило слова на доске, прибитой к стене сиротского приюта Пьета. Коррадино провел пальцами по бороздкам надписи. Он отлично знал, что там написано.

«Fulmine il Signor Iddio maledetione e scomuniche… Да проклянет Господь, да отлучит Всевышний от церкви всех тех, кто отсылает или позволяет отослать в этот приют своих сыновей и дочерей — буде они рождены в законном браке или нет, — если у них имеются средства и способность воспитать их».

Ты читал эти слова, Нунцио деи Вескови, старый ублюдок? Семь лет назад ты отправил сюда единственную внучку. Испытал ли ты чувство вины? Может, оглядывался через плечо, опасаясь гнева Господа и Папы Римского, когда крался домой, в свой дворец, к сундукам с золотом?

Коррадино посмотрел на истертую ступеньку и вообразил новорожденную девочку, завернутую в пеленку и все еще скользкую от крови: крови рождения, крови смерти, ибо мать ее умерла во время родов. Коррадино сжал кулаки так, что ногти впились в ладони.

Я не хочу думать об Анджелине.

Он отвернулся и, чтобы успокоиться, стал смотреть на лагуну. Он любил наблюдать за водой, угадывая ее настроение. Сегодня, в солнечном свете, волны напоминали одну из его работ — ghiaccio, [21]голубое стекло разных оттенков, сплавленное вместе и напоминающее подернутый тонкими трещинами лед. Коррадино усовершенствовал эту технику, когда обработал стекло сульфатом серебра. При реакции с ним горячее стекло трескается и вбирает в себя металл, а когда остывает, кажется, будто это освещенные солнцем воды. Вид лагуны придал ему уверенности.

Я мастер. Никто, кроме меня, не может заставить стекло петь. Я лучший стеклодув в мире. Я слышу, как мне отвечает вода. Поэтому французы хотят только меня, и никого больше.

Он посмотрел на противоположный берег лагуны, на собор Сан-Джордже Маджоро, увидел, как мимо недостроенной церкви Санта-Мария-делла-Салюте проходят корабли со специями. На фоне чистых белых домов выделялись тюки ярко-красных и желтых специй, темная кожа торговцев. Такие картины всегда доставляли ему наслаждение. На разрезавших воду гондолах сидели куртизанки с обнаженной грудью и в карнавальных украшениях. Коррадино любовался не телами, а шелковыми нарядами. Его восхищали цвет и форма подсвеченных солнцем ниспадающих тканей, радуга оттенков, словно у перламутровой раковины. Он еще посидел, наслаждаясь редкой свободной минуткой вдали от стекловарни, от печи, от Мурано. Ему нравился нос гондолы в форме тесака с шестью зубцами, означавшими шесть сестьере — шесть городских районов. Коррадино любил свой город. Город, который оставит завтра. Он шептал названия, перекатывал на языке слова, словно стихи или молитву.

Каннареджо, Дорсодуро, Кастелло, Санта-Кроче, Сан-Поло и Сан-Марко.

До него донесся плеск воды, накатывающей на обросший мхом мрамор причала. Коррадино очнулся. Некогда прохлаждаться.

У меня для нее подарок.

Коррадино свернул в калле со стороны церкви Санта-Мария-делла-Пьета, к которой примыкал приют. Сквозь прутья узорной решетки он заглянул в прохладный полумрак и увидел группу девочек-сирот с виолами, виолончелями и нотами. Присев вплотную к решетке, он заметил ее светлую головку, кивающую при разговоре с подругами. Увидел и тонзуру отца Томмасо, наставлявшего девочек перед пением. Пора.

Коррадино запел, и стены узкого переулка эхом откликнулись на его заурядный голос. Мелодия эта была хорошо известна, ее напевали торговцы, привлекая покупателей к своему товару, будь то мясо или выпечка. Слова, однако, он поменял, чтобы девочка узнала его и подошла.

— Леонора, mia, бо-бо-бо, Леонора, mia, бо-бо-бо.

Она мигом оказалась подле решетки, ее пальчики пролезли сквозь прутья и дотронулись до его руки.

— Buon giorno, [22]Леонора.