— Ни за что, — сказала она ему. — И думать забудь. Найди себе работу. Пора тебе начать жить в реальном мире.

— Именно это я и пытаюсь сделать.

— Тогда найди нормальную работу. Все равно рано или поздно придется. Почему бы не сейчас?

— Вот здорово. — Он так и соскочил со стула. — Просто класс, Чайна. Найди нормальную работу. Живи в реальном мире. А я чего, по-твоему, добиваюсь? Я придумал, как получить работу, дом и деньги одним махом, но тебя это, по-видимому, не устраивает. И реальный мир, и нормальная работа должны быть только такими, какими ты их себе представляешь, не иначе.

Он метнулся к двери и выскочил во двор.

Чайна пошла за ним. В центре умирающего от жажды газона стояла ванночка для птиц. Чероки выплеснул из нее воду, схватил проволочную щетку, которая лежала рядом, и принялся яростно драить ребристую поверхность ванны, отскребая птичий помет. Потом промаршировал к дому, где лежал свернутый шланг, открыл воду и вытащил шланг во двор, чтобы заново наполнить ванну.

— Слушай, — начала Чайна.

— Забудь, — сказал он. — Мой план для тебя просто глупость. А я — дурак.

— Я так сказала?

— Я не хочу жить так, как другие: вкалывать с восьми до пяти на чужого дядю за вшивую зарплату, — но ты этого не одобряешь. По-твоему, жить можно только так, а если кто-то с тобой не согласен, что ж, значит, он тупица, дурак и кончит свои дни в тюрьме.

— С чего это тебя вдруг прорвало?

— По-твоему, я должен вкалывать за гроши, складывать их в кубышку, а когда их наберется достаточно, начать выплачивать кредит за дом, завести детей и жену, которая, может быть, окажется лучшей женой и матерью, чем наша ма. Но только это твой жизненный план, ясно? А никак не мой.

И он швырнул булькающий шланг на землю, так что вода полилась на пересохший газон.

— Да при чем тут жизненный план? Это же обыкновенный здравый смысл. Бога ради, сам подумай, что ты предлагаешь. Подумай, что тебе предлагают.

— Деньги, — сказал он. — Пять тысяч долларов. Которые мне чертовски необходимы.

— Чтобы купить лодку, с которой ты понятия не имеешь, что делать? И возить людей на рыбалку бог знает куда? Подумай сначала хорошенько. Если не насчет лодки, то хотя бы насчет этой затеи с курьером.

— Подумать? — И он разразился лающим смехом. — Это я должен подумать? Сама-то ты когда этим займешься?

— Я? При чем здесь…

— Просто восхитительно. Ты учишь меня жить, в то время как твоя собственная жизнь — один сплошной анекдот, а ты об этом даже не знаешь. И вот я прихожу и даю тебе приличный шанс вылезти из всего этого впервые за… — сколько? лет десять? больше? — а ты…

— О чем ты? Из чего вылезти?

— …ты меня же и унижаешь. Потому что тебе не нравится, как я живу. А того, что ты сама живешь еще хуже, ты не замечаешь.

— Да что ты знаешь о том, как я живу?

Она почувствовала, что тоже злится. И как ее братец всегда умеет вывернуть разговор наизнанку! Стоит только заговорить с ним о том, что он натворил или еще собирается натворить, и он тут же переведет стрелки на тебя. А за переводом стрелок всегда следовала атака, да такая, что только большой ловкач мог от нее увернуться.

— Я тебя несколько месяцев не видела. И вот ты являешься, врываешься в мой дом, заявляешь, что тебе нужна моя помощь в какой-то сомнительной махинации, а когда я не отвечаю тебе немедленным согласием, то становлюсь вдруг во всем виноватой. Но я тебе подыгрывать не буду.

— Нет, конечно. Ты лучше подыграешь Мэтту.

— А это еще тут при чем? — спросила Чайна.

Но она ничего не могла с собой поделать — от одного упоминания имени Мэтта страх холодком пробежал по ее спине, точно кто-то провел костлявым пальцем вдоль позвоночника.

— Господи, Чайна. Меня ты считаешь дураком. А сама-то когда начнешь соображать, что к чему?

— Что соображать? О чем ты?

— Да о Мэтте. Ты живешь для Мэтта. Копишь деньга «для себя, Мэтта и нашего будущего». Это же смешно. Нет. Это чертовски грустно. Стоишь тут передо мной, задрав нос, а сама даже…

Он осекся. Казалось, он неожиданно вспомнил, где находится, с кем говорит и почему. Нагнувшись, он схватил с земли шланг, отнес к дому и закрыл воду. Как-то слишком аккуратно свернул шланг и положил его на место у стены.

Чайна наблюдала за ним. У нее вдруг возникло такое чувство, будто все, что было в ее жизни — и прошлое, и будущее, — сгорело в огне и остался лишь этот миг. Миг, когда она знала и в то же время не знала.

— Что ты знаешь о Мэтте? — спросила она у брата.

Частично ответ у нее уже был. Ведь подростками они все трое жили в одном и том же обшарпанном районе городка под названием Ориндж, где Мэтт был серфингистом, Чероки — его адептом, а Чайна — тенью их обоих. Но была еще и другая часть, которой она не знала и которая скрывалась в днях и часах, когда двое мальчишек уходили кататься на волнах на Хантингтон-Бич.

— Ничего.

Чероки прошел мимо нее и вернулся в дом.

Она пошла за ним. Но ни в кухне, ни в гостиной он не задержался. Вместо этого он прошел дом насквозь, распахнул сетчатую дверь и вышел на покосившуюся веранду. Там остановился и, сощурившись, стал смотреть на сухую светлую улицу, где томились на солнце припаркованные машины и порыв ветра гнал сухие листья по тротуару.

— Лучше скажи, на что это ты намекаешь, — сказала Чайна. — Начал — так давай выкладывай.

— Забудь.

— Ты сказал — грустно. Ты сказал — смешно. Ты сказал, я подыгрываю.

— Вырвалось, — ответил он. — Я разозлился.

— Ты ведь видишься с Мэттом? Ты наверняка встречаешься с ним, когда он приезжает к родителям. Что тебе известно, Чероки? Он…

Но она не знала, сможет ли произнести это слово, до того ей не хотелось знать правду. Однако он то пропадал куда-то надолго, то уезжал в Нью-Йорк, то отменял заранее составленные планы. Да и дома, в Лос-Анджелесе, он был так занят своей работой, что тоже отказывался провести с ней выходные. Она убеждала себя, что в сравнении с тем, как давно они вместе, это ничего не значит. И все же ее сомнения росли, и вот она столкнулась с ними лицом к лицу, и надо было либо убедиться в том, что они справедливы, либо отмести их раз и навсегда.

— У Мэтта есть другая женщина? — спросила она напрямик.

Он выдохнул и покачал головой. Однако не похоже было, чтобы это был ответ на ее вопрос. Скорее реакция на то, что она вообще его задала.

— Пятьдесят долларов и доска. Вот сколько я с него запросил. Я дал товару хорошую гарантию — не обижай ее, сказал я, и она тебе ни в чем не откажет, — так что он с радостью заплатил.

Чайна слышала его слова, но ее мозг еще некоторое время отказывался их понимать. Она вспомнила ту доску, которую много лет назад Чероки принес домой с победным кличем: «Мэтт подарил ее мне!» И вспомнила, что случилось потом: она — семнадцатилетняя, не гулявшая с мальчиками, не знавшая ни поцелуев, ни объятий, ни всего остального, и Мэттыо Уайткомб — высокий, застенчивый, ловко управлявшийся с доской, но не знавший, как подойти к девушке, — который пришел к ним домой и, заикаясь, смущенно пригласил ее на свидание. Только это, конечно же, было не смущение — в тот первый раз он просто дрожал в предвкушении того, за что заплатил ее брату.

— Ты продал…

Она не смогла закончить фразу.

Чероки повернулся и посмотрел на нее.

— Ему нравится трахать тебя, Чайна. Вот и все. И больше ничего. Делу конец.

— Не верю.

Но рот у нее стал сухим: суше, чем была ее кожа на жаре под ветром из пустыни, суше, чем запекшаяся, растрескавшаяся земля, на которой увядали цветы и в которой прятались дождевые черви.

У себя за спиной она нашарила ржавую ручку старой сетчатой двери. Вошла в дом. Услышала, как за ней идет брат, тоскливо шаркая ногами.

— Я не собирался тебе рассказывать, — сказал он. — Прости меня. Я совсем не собирался тебе рассказывать.

— Уходи отсюда, — ответила она. — Просто уходи. Уходи.

— Ты же знаешь, что это правда? Ты не можешь этого не чувствовать, потому что понимаешь: между вами что-то не так, и уже давно.