Я прервал чтение и задумался, не могла ли Лиза Анатоль находиться в трансе, когда стреляла в меня. Если да, то кто ее контролировал? Заглянув в гроб, я теперь был уверен, что Гассман никогда с ней не встречался. Но Таунби встречался. Возможно ли, что Таунби научился методу Гассмана, когда был врачом, и теперь манипулирует другими? Могла ли Лиза выполнять его задание в течение стольких часов? А если она была в трансе, то как могла применять логическое мышление, которое требовалось, чтобы найти миссис Уоллес и следить за ней, пока та не встретится со мной? Она точно была в сознании, когда узнала меня в парке… Хотя как бы я понял разницу?
Пока я размышлял над этим, вернулась Адриана с едой и газетой. В новостях сообщалось, что печально знаменитый Чарльз Бейкер все еще не найден. В статье цитировали главного инспектора Уиллиса, якобы заявившего, что исчезновение Бейкера – дело серьезное и что тот, кто увидит его, непременно должен связаться со Скотленд-Ярдом. Текст сопровождала моя фотография. В другой статье сообщалось, что прошлой ночью какие-то гробокопатели поработали на кладбище в Ричмонде около Бог-гейт. Эти статьи появились на одной странице, но не было указания, что они как-то связаны.
Адриана сменила повязки на моей ране, и мы съели то, что можно было назвать ленчем. Я все еще не пришел в себя после путешествия на кладбище, поэтому вздремнул а Адриана прилегла рядом. Отдохнув, я удобно устроился с дневником в руках и возобновил чтение. Оказалось, что я уже могу пробегать текст глазами гораздо быстрее. Я больше не вчитывался в каждое предложение, сразу уясняя суть написанного.
Пару раз за день я останавливался, чтобы рассказать Адриане, которая сидела с книгой в единственном потрепанном кресле, о какой-нибудь занимательной детали, на которую натыкался. Гассман прогрессировал в своей затее. К концу первого дневника, а именно в феврале 1908 года, он забросил работу с двумя из своей изначальной четверки, потому что они оказались нестабильными в состоянии транса. Зато к тому времени он мог погружать оставшихся двух пациентов в наиглубочайший транс меньше чем за минуту и на расстоянии, не более пяти Трутов. Оба результата установились, и он не мог их превзойти в течение месяцев. Он заставлял их делать почти все, на что они были физически способны, в его присутствии или без. Клэр была способна оставаться в одиночестве в таком состоянии до четырех часов. Таунби мог находиться без контакта и повторных указаний в два раза меньше. Томми Моррелл присоединился к кругу объектов глубокого транса в сентябре 1907 года. После этого он быстро развивался. Но ни при каких обстоятельствах Гассман не мог добиться, чтобы кто-нибудь из них, будучи на этом уровне транса, разговаривал, повторял слова или произносил какие-то звуки. Несколько раз он пытался заставить их передать словесное сообщение, но всегда терпел неудачу. Он назвал это состояние сознания субгностическим– за пределами знания.
Открыв второй дневник, я заметил нечто, что немедленно привлекло мое внимание. На первой же странице он ввел в свой круг Хелен Уикем и Мэри Хопсон. Наконец-то я установил прямую связь между дневниками и списком из письма.
– Адриана! Послушайте-ка: «Сегодня Хелен Уикем, с которой я работал несколько лет, впала в субгностическое состояние. Это большая удача, потому что мне придется потерять Клэр, которую выписывают по настоянию ее родственников, несмотря на мои возражения». Далее он говорит, что она очень перспективна. Затем добавляет: «Я уверен, что и Мэри Хопсон вскоре будет готова». Подождите минуту. – Я быстро пробежал глазами страницы, возможно пропуская важные факты, пока не увидел следующее упоминание о Мэри:
18 февраля 1908. Как и все остальные, Мэри жалуется на то, что чувствует усталость и потерю ориентации в перерывах между сеансами. Я должен узнать причину. Как я и предполагал, сегодня она впала в субгностическое состояние всего за две минуты и на расстоянии шести дюймов. Еще больше воодушевил меня срок в тридцать две минуты. Прекрасное тело. Как и у многих других пациентов этого типа, ее величайший страх и глубочайший источник чувства вины и отчаяния лежат в сексуальной сфере. Отрицание и очернение нашим обществом женской сексуальности ведет к довольно распространенной невротической депрессии. Применил легкий ожог.
В нормальной ситуации я бы старался облегчить ее чувство вины. Сейчас, конечно, я буду усиливать его несколькими способами, включая сексуальную активность. У Хопсон нет семьи, и мне не грозит опасность потерять ее. Я глубоко сожалею, что К. уходит. Я больше не смогу с ней работать. Надеюсь, что она никогда не восстановит в памяти мои эксперименты, когда покинет нас. Это существенная опасность, которую я не должен упускать из виду. Такое серьезно угрожало бы моей работе. Исследования такой значимости нельзя прерывать, позволяя объектам эксперимента покидать занятия.
– «Прекрасное тело»? И он часто отпускает такие комплименты, Чарльз? – с возмущением спросила Адриана.
– Весьма часто. Иногда он особо отмечает грудь. Но никогда не описывает интимных подробностей, хотя, если я правильно понимаю, он определенно имел с пациентками сексуальные отношения какого-то рода.
– А сколько ему было в тысяча девятьсот восьмом году?
– По словам Артура, ему было около восьмидесяти, когда он умер в следующем году. Несмотря на возраст, он, видимо, проявлял большой интерес.
– А что еще там говорится, Чарльз? Как вы думаете, это он убил Клэр?
– Он, конечно, переживал из-за ее ухода, но я не понимаю, как он мог это сделать.
Я пробежал еще несколько повторяющихся пассажей о практике с пациентами и дошел до следующего описания, которое, по моим предположениям, относилось к Хелен Уикем.
– Он пишет о Хелен Уикем… расстояние больше фута… дольше часа… и никаких описаний прекрасного тела, – сказал я.
– А у нее было прекрасное тело, Чарльз?
– У нее было необыкновенное тело, – тихо проговорил я.
– Как печально, Чарли! Правда? Как же вышло, что она закончила свою жизнь в Холлоуэй? – вслух размышляла Адриана.
– Как бы то ни было, я готов поспорить, что началось это здесь, в дневниках, с Гассманом, – ответил я.
Пока Адриана открывала консервы, я несколько минут читал почти в полной тишине, периодически выкрикивая что-нибудь интересное:
– М. X…три фута… три часа… целый час ходила по территории больницы… X. У…два фута… два часа… обнаженная в кабинете… так и не говорит.
– «Обнаженная в кабинете»! – фыркнула Адриана, передавая мне чашку похлебки и тонкий ломоть хлеба.
Она все еще качала головой, когда уселась в кресло с чаем и бутербродом в руках.
Потягивая бульон, я вдруг подумал, что дневник вновь сосредоточился вокруг четверых пациентов, входящих в тайный круг Гассмана, и я знал, по крайней мере видел их всех. Понятно, я не найду здесь упоминаний о Лизе Анатоль или Роберте Стэнтоне, поскольку ни один из них не знал Гассмана.
– Эти люди – те, кто еще жив, – могут ли и теперь быть связаны друг с другом каким-то способом спустя четырнадцать лет после его смерти?
– И если они связаны, сколько из них пытается нас убить? По крайней мере одна, – пошутила Адриана, вновь погружаясь в свою книгу.
Через несколько часов я начал страницу, которую было существенно труднее расшифровать. Казалось, Гассман специально старался писать как можно причудливее. Более того, он уменьшил буквы примерно вполовину и стал писать очень убористо. Как мое внимание, так и трудности в чтении резко возросли.
19 августа 1908. Сегодня я обнаружил, что существует третий уровень гипноза. Пока я буду называть его субгностической одержимостью. Примерно в три часа сегодня днем, работая с X. У., я впервые достиг его. Вернее, должен сказать, что впервые его заметил, – возможно, такое случалось и раньше. У. сидела по другую сторону стола от меня в субгностическом трансе. Как обычно, она прошла через этап опустошенности, за которым последовали галлюцинации о том, как она отправляется в свое убежище. Я пытался заставить ее говорить. Это было утомительно, и, как обычно, я потерпел неудачу. Я закрыл глаза и сидел, постукивая пальцами по столу. Я осознал, что звук постукивания перерос в ритмические щелчки. Открыв глаза, я увидел, как ее пальцы повторяют мои движения. Затем понял, что мои пальцы перестали двигаться, а ее пальцы продолжали движение.
Как только я понял это, она перестала барабанить по столу. Я ничего ей не говорил, не давал никаких указаний. Я даже не хотел, чтобы она стучала пальцами.
Моя первоначальная гипотеза заключалась в том, что в отсутствие других указаний она просто повторяла за мной. Я попытался заставить ее сделать это снова, но безуспешно. Наконец, утомленный безуспешными попытками, я снова откинулся на стуле и закрыл глаза, чтобы подумать. Тогда я снова услышал стук ее пальцев. Я знал, что стучит она, а не я, но не открыл глаза. Я понял, что стучать пальцами по столу – моя постоянная привычка, когда я сижу и думаю. Стук снова прекратился, но я не открывал глаз. Потом я пожелал сам начать барабанить пальцами. Звук раздался снова – такой же, как и раньше, но его издавали ее пальцы, а не мои.
Я попытался сохранять спокойствие, но стук снова прекратился. Мне удалось проделать это несколько раз. X. У. делала то, о чем я только думал. Более того, я давал указания сделать это не ей, а себе.
Все еще закрыв глаза, я представил себе, что поднимаю руку. Когда я почувствовал, что слегка поднял ее, я дал ей упасть. Я ощутил, как она падает, почувствовал удар о стол, но звук сказал мне, что это была ее рука. Я снова поднял руку и, когда открыл глаза, увидел собственные руки на столе, в то время как ее была поднята в воздух. Рука упала. Я был слишком возбужден, чтобы продолжать.
Я увидел сегодня, что могу управлять телом Хелен У. на расстоянии примерно двух футов. Боже мой!
