– Я не собираюсь рассказывать вам, что собираюсь делать в Крауборо. Вы на машине? – спросил я, когда она вышла из комнаты. – Можете уехать завтра домой?

Ответа не последовало.

Я пошел в спальню, переоделся в пижаму и халат и вернулся через несколько минут.

Она стояла прямо у газовой колонки, дрожа в моей новой пижаме.

– Я знаю, что вы не собираетесь мне ничего говорить, Чарльз. Но позвольте мне кое-что вам сказать.

– Что такое? – спросил я, отодвигая ее, чтобы самому встать поближе к теплу.

К моему удивлению, она положила руку мне на плечо, повернула мое лицо к себе и посмотрела прямо мне в глаза.

– Конан Дойл не дурак, что бы о нем ни говорили. Это первое. И второе: у него достаточно влияния, чтобы с ним считались в определенных правительственных кругах. Он легко смог бы разрушить вашу карьеру, вот так. – Она щелкнула пальцами. – Поэтому даже не помышляйте ни о каких разоблачениях в отношении его. Я говорю серьезно. – В ее тоне звучали типичные нотки старшей медицинской сестры. Она вполне соответствовала роли, и наш предыдущий разговор раскрыл мне, где она этому научилась.

– Обещаю, что не буду его недооценивать, – сказал я.

– Уж будьте любезны. Фредди присутствовал на его дебатах с Джозефом Маккейбом прошлым мартом в Куинс-Холл. А вы их не слышали?

– Вы шутите? Билетов не было даже у перекупщиков.

– Так вот, Артур был великолепен, говорит Фредди. Спиритисты продемонстрировали свою силу. Фредди говорит, что не хотел бы дискутировать с ним, а Фредди не последний человек в том, что касается дебатов.

– Знаю, – сказал я. – А я, в свою очередь, не хотел бы обсуждать с ним ваше нынешнее местонахождение. Так что же происходит, миссис Уоллес? Раз уж вы решили прийти сюда, я не стану притворяться, что меня это не радует. – Я по-братски обнял ее за плечи и развернул обратно к огню. – Однако что же все-таки происходит?

– Я не хочу сейчас об этом говорить. Возможно, завтра. Я расскажу вам обо всем в Крауборо, когда мы сядем в поезд, – сказала она, прислоняясь ко мне. – А сегодня просто найдите мне местечко, где я могла бы поспать. – Она опустила взгляд и понизила голос: – Любое, только не дома в одиночестве. – После паузы она добавила: – Будьте джентльменом, Чарли. Ложитесь в кресле, а мне уступите кровать.

Я смирился с двумя обстоятельствами: во-первых, она проведет ночь в моем номере, соглашусь я на это или нет; во-вторых, она не отстанет от меня, когда я поеду в Крауборо.

– Итак, тогда поезд, – сказал я. – Да поможет нам Бог, когда это станет известным.

Она помолчала с полминуты.

– Если подумать, то лучше поехать на разных поездах. Я выеду позже и встречусь с вами в маленьком пабе в гостинице напротив станции, если я правильно помню, около пяти часов. – Потом она прибавила: – Давайте остановимся там?

Я не знал, как ответить.

– Заказать два номера? – спросил я, рассудив, что, раз уж она пришла ко мне домой и надела мою пижаму, я могу позволить себе один дерзкий вопрос.

– Да, два номера, Чарли, хоть это и не имеет значения. Если нас застанут в одном отеле за городом в январе, это все равно что застать нас в одной постели. – Она повернулась ко мне и мягко проговорила – Все в порядке, Чарли. В это время года там никого нет – во всяком случае никого, кто сам бы хотел быть замеченным. Мы будем ходить опустив голову, закажем два номера, и я обо всем расскажу вам завтра вечером. Мне нужен друг – такой, который не связан с моей семьей или делами Фредди. Мне нужен свежий воздух.

С этими словами она прошла ко мне в спальню и закрыла дверь.

Около одиннадцати утра в воскресенье я оглядел внушительную библиотеку в просторном загородном доме в Уиндлшеме и стал ждать, когда мой хозяин вернется с чаем. В доме не было заметно присутствия слуг, а Конан Дойл настоял на том, чтобы мы выпили по чашечке перед началом разговора. После поездки на поезде, а потом еще и на машине это проявление гостеприимства обрадовало меня. Библиотека не походила на лондонскую: ни следа беспорядка. Более того, казалось, что в этой библиотеке никто вообще не работает. Многие книги были в кожаных переплетах, и все они аккуратно располагались на прочных резных полках. Комната была меблирована с явным намеком на роскошь. Когда мы приехали, в камине приветливо горел огонь. Я предположил, что Конан Дойл сам развел его перед тем, как поехать в Крауборо и забрать меня.

На большом пустом столе покоился раскрытый альбом. Я подошел к нему и осмотрел не прикасаясь. Он был открыт на развороте, покрытом рисунками и карандашными записями. Нижняя часть правой страницы под номером двадцать пять была оторвана примерно на одну пятую. На этой же странице был большой рисунок коричневой хищной птицы в полете, выпустившей когти, словно готовой схватить жертву. От нее был оторван только небольшой кусок крыла. Я как раз переместил внимание на левую страницу, когда дверь открылась и вошел Конан Дойл с подносом.

– Итак, вы уже увидели рисунки?

– Я только начал рассматривать эти страницы. Это тот самый альбом, который упоминается в письме?

– Да, именно он. И та самая страница. Под птицей была изображена обнаженная женщина. Она наклонялась к левой странице и представляла собой почти зеркальное отражение одетой женщины наверху от птицы. Ее лицо напоминало лицо девушки по центру противоположной страницы: те же темные короткие волосы. Я вырвал страницу из-за слов, написанных на обороте. Взгляните, Чарльз.

Я перевернул оборванную страницу и увидел другие наброски и текст. Чернилами были нарисованы двое полицейских в форме, у каждого в одной руке был штык, а в другой – плачущий младенец. На заднем плане на колени опустилась женщина с встревоженным лицом и простертыми к небу руками. Там же находилась небольшая группа людей. Под рисунком по центру был заголовок «Выселения в Олпрерте». Под заголовком была ссылка на выпуск «Данди Эдвертайзер» от 18 апреля 1889 года. Я не успел разобрать слов.

– Кстати, наверху двадцатой страницы есть довольно похожее изображение Гассмана, – сказал Конан Дойл, склоняясь над заварочным чайником и наполняя его кипящей водой.

Я открыл эту страницу и увидел слегка гротескный портрет привлекательного мужчины с аккуратной небольшой бородой и слегка редеющими волосами.

Он продолжал:

– Одним из отклонений моего отца была бурная реакция на ирландский вопрос – ведь наш род происходит оттуда, хоть я и родился в Шотландии. Когда речь заходила об Ирландии, отец мог быть весьма резок. Его братья даже выходили из комнаты, стоило ему только коснуться этой темы. Его замечания порой граничили с неблагонадежностью, я же в то время поддерживал противоположные взгляды гораздо более горячо, нежели сейчас. С моей стороны это было так же неразумна. С сожалением должен признать, что ни он, ни я не проявляли должной сдержанности в суждениях.

Он принес мне чашку и указал на надпись на верху порванной страницы. Можно было различить, что заметка касалась ареста «семейства, включая двух младенцев четырех и шести месяцев отроду». Затем следовало упоминание об австрийцах в Венгрии. Остальная часть записи отсутствовала.

– И это так разозлило вас, что вы вырвали страницу? – спросил я, дочитав до конца.

Он кивнул:

– Это имело отношение к спору, состоявшемуся между нами за несколько недель до того. В том споре я повел себя очень нетерпимо и, боюсь, позволил себе несколько личных выпадов. Таким образом, отец отомстил мне, или так, по крайней мере, мне тогда показалось. Как глупо со стороны взрослого человека поступать подобным образом! Особенно с моей стороны: ученого мужа, доктора и прочее. Полагаю, я сам вел себя как душевнобольной, – Конан Дойл немного помолчал и продолжил: – Бедный папа. Ему ничего не оставалось делать, кроме как рисовать, злиться на Англию – и спорить со мной. Я плохо с ним обращался.