Начинали мы, всю свою жизнь проведшие в окружении поварих и служанок, в комнатке с двумя плитками, готовя обед беженцев. Поначалу мы не знали, как долго надо варить яйцо всмятку, но потихоньку научились готовить все блюда, которые подавались у Шоттлендеров на красиво накрытый стол. Как хорошо, что папа любил простую пищу. Но мы выжили не из-за наших кулинарных умений, а только благодаря неистребимому маминому оптимизму и ее фантазии.

На десерт у нее всегда были истории из жизни добропорядочных евреев Бреслау. Ты не поверишь, как нужны были эти глупые россказни людям, которые все потеряли и боролись за существование отчаяннее, чем слуги у нас дома. Мы еще сегодня продаем домашние варенья, пироги, маринованные огурцы и соленую селедку, хотя я за это время достигла очень многого. Работаю продавщицей в книжном магазине и хотя все еще не очень хорошо говорю по-английски, зато читаю и пишу, а это здесь особенно ценят. То, что я сама когда-то хотела стать писательницей и даже сделала первые скромные успехи на этом поприще, я давно забыла. О своей юношеской мечте я вспомнила только потому, что пишу тебе и всегда помогала тебе с сочинениями.

С некоторыми земляками мы в контакте. Например, регулярно встречаемся с обоими братьями Грюнфельдами. У них был оптовый магазин текстильных изделий возле вокзала, они снабжали пол Силезии. Вильгельм и Зигфрид приехали с женами в Нью-Йорк еще в 1936-м.

Родители не захотели эмигрировать, и их депортировали. Зильберманны (он был дерматологом, но не смог сдать здесь экзамен на знание языка и работает портье в маленьком отеле) и Ольшевские (этот был аптекарем, ничего не спас, кроме своего племянника) живут недалеко от нас, в районе, который все называют Четвертым рейхом. Маме нужно прошлое, мне нет.

Йеттель, я не могу представить тебя в Африке. Ты же всегда всего боялась. Даже пауков и пчел. И насколько я помню, гнушалась любым занятием, при котором нельзя было носить красивых платьев. Хорошо помню твоего симпатичного мужа. Должна признаться, я всегда завидовала тебе из-за него. Как завидовала и твоей красоте. И твоему успеху у мужчин. А я, как ты мне еще в двенадцать лет напророчила, когда мы поссорились, действительно осталась старой девой, и даже если бы нашелся какой-нибудь слепец и позвал бы меня сейчас замуж, я бы не пошла.

После всего, что мамочка сделала для меня, я бы никогда не смогла оставить ее одну.

Надо тебе еще кое-что рассказать. Ты помнишь нашего старого школьного сторожа Барновского? Он весной иногда помогал нашему садовнику и прачке Гретель. Отец оплачивал учебу его старшему сыну (и думал, что мы не знаем), он был очень талантлив. Не знаю, откуда старик узнал, что мы уезжаем, но в последний вечер он вдруг возник у нас на пороге. Принес нам в дорогу колбасы. Он почти плакал и все время качал головой, и это из-за него я теперь не могу ненавидеть всех немцев.

Ну, надо заканчивать. Знаю, что писать ты никогда не любила, и все-таки очень надеюсь, что ты ответишь мне на это письмо. Так много всего мне хочется узнать. А маме не терпится разведать, кто еще из наших оказался в Кении. Меня старые истории только печалят. Когда папа умер, во мне тоже что-то умерло, но жаловаться — грех. Никто из нас, выживших, не смог спасти свою душу. Напиши скорей своей старой подруге Ильзе».

Тени стали черными и длинными, когда Вальтер спрятал письмо в нагрудный карман. Он встал, поднимая с земли Йеттель, и на какое-то мгновение показалось, что оба хотят что-то одновременно сказать, но они только вместе слегка качнули головами. Пока шли от автобусной остановки до «Хоув-Корта», слышно было только Чебети. Она успокаивала обрывками красивой мелодии Макса, который проголодался и начал выражать свое недовольство. И радостно рассмеялась, заметив, что ее пение осушило также и глаза мемсахиб и бваны.

— Завтра, — сказала она довольно, — снова придет письмо. Завтра будет хороший день.

Когда Максу исполнилось полгода, он неожиданным решением положил конец слуху, будто из-за нежности Чебети стал мягким и ленивым, как дети ее собственного племени, которые все еще сосут материнскую грудь, уже умея ходить. Маленький аскари Чебети, не обратив внимания на пессимизм опытных немецких матерей, своими силенками сел в коляске. Это случилось воскресным утром. В это время в саду «Хоув-Корта» для малыша-тяжеловеса не было подходящего общества, чтобы привлечь всеобщее внимание физическими достижениями.

Многие женщины еще придерживались европейского ритуала роскошного воскресного обеда, хотя и со стыдом, поскольку это не отвечало обычаям страны с тех пор, как появилось новомодное слово «бранч». Так что они присматривали за своими кухарками и жаловались на некачественное мясо. Мужчины мучились с «Санди пост», которая настолько утомляла эмигрантов своими языковыми тонкостями, литературными амбициями и сложными статьями о жизни высшего лондонского общества, что они могли читать ее только с большими перерывами, душа в зародыше неудобную мысль, что воля сильнее умения.

Если бы Овуор поглядывал, как обычно, время от времени в окно, то увидел бы, как объект его гордости, которого он, несмотря на все более спокойные ночи, упорно называл «аскари», прямехонько сидит в своей коляске. А так он буйствовал в этот миг на кухне, как молодой масай на своей первой охоте, потому что картофель был водянистый и рассыпался при варке. Картофелины, которые после варки выглядели как тучи над большой горой, дома, в Ол’ Джоро Ороке, обычно вызывали у Овуора чувство собственной несостоятельности, а на лице бваны — складку гнева между носом и ртом.

Чебети гладила пеленки, что Овуор воспринимал как покушение на права мужчины: айа должна была только стирать белье, а не управляться с тяжелым утюгом с углями. Йеттель и Вальтер отложили свой спор о возвращении до лучших времен, до того измучившись, что все разговоры оканчивались, едва начавшись, с того дня, когда Йеттель поняла значение слова «репатриация», грозившего такими серьезными последствиями.

Они с Вальтером отправились к профессору Готтшальку. Он вывихнул ногу, и уже три недели друзья снабжали его провизией и новостями со всего света, которые он не мог почерпнуть ни из радиопередач, ни из газет, а исключительно из приватных разговоров.

Так что на месте была только Регина, когда ее брат, рванувшись с громким криком, который подманил лишь собачку Дианы, завоевал себе в жизни новое положение. За мгновение, которого бы не хватило птахе, чтобы в минуту опасности раскинуть крылья, Макс из младенца, видевшего только небо и нуждавшегося в чужих руках, чтобы расширить свои горизонты, превратился в любознательное существо, в любое время способное заглянуть в глаза другим людям и с высоты изучающее жизнь по своему усмотрению.

Коляска стояла в тени гуавы, на которой прежде обитала английская фея. С тех пор как обладавшая классовой сознательностью дама не отвечала больше за радости и печали одинокого ребенка эмигрантов, Регина забиралась в охранительную зону своей фантазии только тогда, когда солнце с беспощадной силой гнало ее в тень и в прошлое.

Когда Макс с удивлением, от которого глаза у него стали такими же круглыми, как луна, наполняющая ночи сиянием дня, покинул свои уютные подушки, его сестра как раз сделала одно странное открытие. Она впервые со всей отчетливостью ощутила, что достаточно знакомого запаха, чтобы оживить давно зарытые воспоминания, приносившие отчаянные муки. Сладкий запах тех дней, которых уже не было, щекотал ее нос тоской. Прежде всего, Регина не могла разобраться, хочется ли ей, чтобы фея вернулась, или нет. Возможность выбора лишала ее уверенности.

— Нет, — наконец решилась она. — Мне она больше не нужна. У меня ведь есть ты. Ты, по крайней мере, улыбаешься, когда я тебе что-то рассказываю. И с тобой я могу так же говорить по-английски, как раньше с феей. Во всяком случае, когда мы одни. Или тебе больше нравится слушать суахили?

Регина открыла рот широко, как птичка, кормящая своих птенчиков, поймала горлом прохладу и рассмеялась, не помешав тишине. Ей нравилось вызывать своим смехом улыбку брата, как в тот великолепный день, когда это чудо свершилось впервые. Макс довольно загулил, составив из звуков, бывших в нем, фонтан ликования, в котором Регине послышалось слово «айа».