— Ох, Вальтер, а кто расскажет Регине, что на этот раз все серьезно? Она ведь еще ребенок и так здесь ко всему привязана.

— Я уже давно знаю, — сказала Регина.

— А ты здесь откуда? И давно ты тут стоишь?

— Я все время была с Максом в саду, но я слышу глазами, — объяснила Регина.

— А твои родители, — ответил Вальтер, — до сих пор своим глазам поверить не могут. Или, может, ты, Йеттель, знаешь, кто это в гессенском министерстве лично знаком с твоим старым идиотом-мужем? Никак из головы не идет.

Он как одержимый размышлял над непонятным случаем, который дал поворот его судьбе, но, сколько ни исследовал прошлое, ни просвечивал неизвестное будущее на предмет возможности, которую он мог упустить, решающий пункт никак не прояснялся.

Восемь дней спустя Вальтер беседовал с капитаном Керратерсом. Письмо из гессенского министерства он перевел с большим трудом и с помощью Регины. Так он казался себе, по крайней мере, хорошо подготовленным студентом на первом государственном экзамене; сравнение, которое две недели назад никогда не пришло бы ему в голову, развеселило его.

Пока капитан неохотно перелистывал почту, тщательно набивал трубку и сердито сражался с заклинившей рамой окна, Вальтер даже поймал себя на мысли, что у него самого дела куда лучше, чем у капитана.

У капитана Брюса Керратерса были похожие мысли. Он сказал с оттенком замешательства, что раньше было у него скорее удачным прологом для хорошо продуманного ироничного замечания, чем выражением внезапного настроения:

— Вы выглядите как-то иначе, чем в последний раз. Вы точно тот самый сержант? Тот, который ничего не понимает?

Хотя Вальтер понял его, ему стало не по себе.

— Сержант Редлих, сэр, — судорожно подтвердил он.

— Почему у вас, парней с континента, ни у кого нет чувства юмора? Неудивительно, что Гитлер проиграл войну.

— Извините, сэр.

— Это мы уже проходили. Я хорошо помню. Вы извиняетесь, а я повторяю весь этот бред сначала, — недовольно сказал капитан, на мгновение прикрыв глаза. — Когда я вас видел в последний раз?

— Почти полгода назад, сэр.

Капитан выглядел старше и еще угрюмее, чем в первый раз; он это знал. Виноваты в этом были не только боли в желудке при пробуждении и досада после последнего виски вечером. С меланхолией, которая была ему неприятна, он ощущал, что утратил чувство пропорции, столь необходимое мужчине в его возрасте, чтобы удерживать хрупкое равновесие в жизни. Любая мелочь выводила Брюса Керратерса из себя. Например, то, что ему приходилось напрягать все свои силы, чтобы вспомнить имя сержанта, стоявшего перед ним. Притом что он действительно часто переписывал это карикатурное имя из одного дурацкого формуляра в другой. Непрошеные проблемы с памятью истощали его силы.

К тому же каждый день Керратерсу приходилось убеждаться, что судьба больше не благоволит ему. На охоте он не мог сконцентрироваться, слишком много думал о Шотландии, а гольф все чаще казался ему напрасной тратой времени для человека, собиравшегося в юности посвятить свою жизнь науке. От его жены пришло долгожданное письмо, в котором она сообщала, что не в силах больше переносить разлуку и хочет развестись; сразу после этого из проклятого штаба армии поступил приказ, который и далее предписывал ему оставаться в Нгонге.

Капитан вздрогнул, заметив, что заблудился в лабиринте своего возмущения. И это случалось с ним теперь чаще, чем в старые добрые времена.

— Предполагаю, — сказал он уныло, — вы все еще хотите, чтобы вас отпустили в Германию?

— Да, сэр, — быстро ответил Вальтер, встав навытяжку, — поэтому я здесь.

Керратерс испытывал любопытство, которое было противно его природе; он считал, что оно неуместно, но ничего не мог с собой поделать. Потом он понял. То, как странный парень отвечал на его вопросы, звучало по-другому, чем в прошлый раз. Прежде всего, изменился его акцент. Он, правда, все еще был весьма мучителен для чувствительного уха, но теперь сержант говорил по-английски куда лучше, чем прежде. По крайней мере, его можно было понять. На этих честолюбивых парней с континента действительно нельзя положиться. Когда другие в их возрасте думают только о личной жизни, эти зарываются в книжки, изучая чужой язык.

— А вы хоть знаете, чем будете заниматься в Германии?

— Стану судьей, сэр, — сказал Вальтер, протянув ему перевод письма.

Капитан удивился. Он, как и его земляки, не выносил тщеславия и гордыни, но, после того как он прочитал письмо, голос его звучал спокойно и приветливо.

— Неплохо, — сказал он.

— Да, сэр.

— И теперь вы ожидаете, что британская армия займется этой проблемой и позаботится, чтобы поганые фрицы подешевле заполучили судью.

— Простите, сэр, я не понял.

— Армия должна оплатить ваш переезд, не так ли? Вы ведь так это себе представляли.

— Вы сами так сказали, сэр.

— Сказал? Интересно. Ну не глядите сразу так испуганно. Разве вы не научились в армии его величества, что капитан всегда знает, что говорит. Даже если он засел в этой забытой Богом стране и ничего не может запомнить. Вы хоть представляете себе, как здесь тупеешь?

— О да, сэр, это мне прекрасно известно.

— Вы любите англичан?

— Да, сэр. Они спасли мне жизнь. Я никогда не забуду этого.

— Почему же вы хотите уехать?

— Англичане не любят меня.

— Меня тоже. Я шотландец.

Оба помолчали. Брюс Керратерс размышлял, почему этому проклятому небританскому сержанту удастся снова вернуться к старой профессии, а капитану из Эдинбурга, у которого бабушка в Глазго, — нет.

Вальтер уже опасался, что капитан окончит разговор, не сказав ни слова о репатриации. Он со страхом, во всех подробностях, представил себе реакцию Йеттель, когда она узнает, что он ничего не добился. Капитан поискал что-то в стопке бумаг, прихлопнул муху, потом встал, как будто только этого и хотел, с отвращением соскреб дохлую муху со стены, в первый раз вынул трубку изо рта и сказал:

— Как вам «Альманзора»?

— Сэр, я вас не понимаю.

— Господи, «Альманзора» — это корабль. Уже давно ходит между Момбасой и Саутхемптоном, перевозит войска домой. Вы, парни, наверно, интересуетесь только выпивкой и бабами?

— Нет, сэр.

— Раньше девятого марта следующего года мне не собрать контингент для этой старой калоши. Но на март, если хотите, я вас попробую записать. Как вы говорили? Сколько у вас жен и детей?

— Одна жена и двое детей, сэр. Я так благодарен вам, сэр. Вы не представляете, что для меня делаете.

— Полагаю, и это я уже слышал, — улыбнулся Керратерс. — И вот еще, что мне нужно знать. Почему вы вдруг заговорили по-английски?

— Не знаю. Извините, сэр. Я даже не заметил.

Осознав, что момент идеально подходит для начала новой культурной жизни, беженцы из «Хоув-Корта» за два дня до нового 1947 года единодушно, чего еще никогда не бывало, решили встречать его вместе. Многие эмигранты надеялись очень скоро стать британскими подданными; они неустанно учились, хотя, к сожалению, часто безуспешно, более или менее правильно произносить такие судьбоносные для них слова, как United Kingdom, Empire и Commonwealth [107]. За последние два месяца четыре супружеские пары и двое неженатых мужчин смогли благодаря натурализации снять с себя, по крайней мере официально, ярлык «проклятых беженцев» и принять имена с английским звучанием, которые были куда важнее для их самосознания, чем материальные блага.

Вольгемюты звались теперь Уэллсами, из Лейбушеров получились Лафтоны. Зигфрид и Хенни Шлахтеры использовали эту возможность, чтобы радикально оторваться от своих корней, точнее, имен. Ироничное предложение своих соседей взять себе фамилию Бутчер [108]они решительно отвергли и выбрали фамилию Бейкер [109]. Всех поразило, что именно Шлахтерам удалось принять британское подданство одними из первых. Они особенно мучились со своим новым родным языком и уж точно не сделали для новой родины больше, чем многие другие, заявления которых были отклонены властями без объяснений. Завистники утешались утверждением, что Шлахтеры только потому получили британские паспорта, что чиновник, ирландец по национальности, при собеседовании принял их швабский выговор за кельтский, который редко услышишь.