Регина все еще боялась сказать хоть слово и даже заставляла себя не глядеть на Мартина, боясь, что король из Южной Африки может снова превратиться в желание, которым она только обманывала и сердце, и голову. Она осмеливалась глядеть только на его руки, так крепко сжимавшие руль, что костяшки пальцев стали белыми драгоценными камнями.

— Почему этот старый попугай зовет тебя маленькой Нелл? — спросил Мартин, вырулив джип из Накуру и направив его по пыльной дороге, ведущей в Гилгил.

Регина засмеялась, услышав, что король тоже говорит по-немецки, с той же интонацией, что и ее отец.

— Это долгая история, — сказала она. — Ты в феях понимаешь?

— Конечно. Когда ты родилась, одна фея стояла возле твоей колыбели.

— А что такое колыбель?

— Слушай, ты мне расскажешь все, что знаешь о феях. А я объясню тебе, что такое колыбель.

— А ты мне скажешь, зачем наврал, будто ты друг моего отца?

— Да я и не врал. Мы с твоим папой старинные друзья. Еще с молодости. А твоя мать была чуть старше тебя, когда я увидел ее в первый раз.

— А я подумала, ты хочешь меня kidnappen [45].

— Куда?

— Туда, где нет школ и шефов. И нет богачей, которые не любят бедных. И нет писем из Германии, — перечислила Регина.

— Ну, извини, если разочаровал. Но я все-таки наврал. Твоему директору. Я приехал с фермы. Мы провели чудесные дни с твоими родителями, Кимани и Овуором. И Руммлером, конечно. И я не хотел уезжать, не повидав тебя.

— Почему?

— Мне правда через три дня надо уезжать. На войну. Мы с тобой давно познакомились, ты тогда еще совсем маленькой была.

— Это было в моей другой жизни, и я не могу вспомнить.

— И в моей тоже. Только вот я, к сожалению, все помню.

— Ты говоришь, как папа.

Мартин удивился тому, как легко было разговаривать с Региной. Он уже придумал обычные вопросы, которые задают взрослые, не имеющие опыта общения с детьми. Но она рассказывала о школе в такой манере, которая восхищала его, потому что в ней сквозило чувство юмора Вальтера, каким он обладал в юности. И в то же время его поразила ирония, с которой он никак не предполагал столкнуться у одиннадцатилетней девочки. Очень скоро он так приспособился к поразительно быстрому перемещению из реальности в фантазию, что мог без труда следовать за Региной из одного мира в другой. После каждой истории Регина делала длинные паузы и, заметив непонимание Мартина, объясняла ему, как будто он был учеником, а она — учительницей.

— Этому меня научил Кимани, — сказала она. — Нехорошо для головы, когда рот открыт слишком долго.

Между Томсонс-Фоллсом и Ол’ Джоро Ороком, где дорога становилась все уже, круче и каменистей, Регина попросила:

— Давай подождем здесь, пока солнце не станет красным. Это мое дерево. Когда я его вижу, знаю, что скоро буду дома. Может, придут обезьяны. Тогда можно будет что-нибудь загадать.

— А что, обезьяна у тебя тоже что-то вроде феи?

— Да ведь фей не бывает. Я просто делаю так, будто они есть. Это помогает, хотя папа говорит, мечтать можно только англичанам.

— Ну, сегодня мы с тобой помечтаем. А твой папа — глупый.

— Вот и нет, — сказала Регина, скрестив пальцы, — он — беженец.

Ее голос стал тихим.

— Ты его очень любишь, да?

— Очень, — кивнула Регина. — И маму тоже, — быстро прибавила она.

Увидев, что Мартин прислонился к толстому стволу ее дерева и закрыл глаза, она тоже так сделала. Уши уловили первые шаури барабанов, а кожа — поднимающийся ветер, хотя даже трава еще не шевелилась. Счастье возвращения домой разгорячило ее тело. Она расстегнула блузку, чтобы выпустить маленькие вздохи, и обрадовалась этим звукам довольства, которых так долго себя лишала.

Свистящие звуки разбудили Мартина. Он слишком долго смотрел на Регину и слишком поздно ощутил беспокойство. Некоторое время он убеждал себя, что так подействовали чувство одиночества, еще никогда прежде не переживавшееся им так сильно, звуки, которые он не мог истолковать, и лес с его темными великанами-деревьями. Но потом все же понял, что его одолели воспоминания, которые казались ему давно позабытыми.

Когда цифры на часах стали черным кругом, мучившим его глаза фиолетовыми искрами, он наконец отдался дурманящему желанию и оглянулся назад. Сначала его новое английское имя распалось на слоги, которые он не мог собрать вместе, и сразу после этого он снова оказался в Бреслау, где в первый раз увидел Йеттель. Мартин немного удивился тому, что она обнажена, но ему было хорошо оттого, что ее черные локоны пляшут в хороводе. И все-таки разум все еще был сильнее памяти. До того, как картины прошлого объявили ему большую войну, он вспомнил о тех странных историях, которые рассказывали друг другу об Африке мужчины из Европы. Они все боялись того момента, когда прошлое парализует их, лишив чувства времени.

— Проклятые тропики, — выругался Мартин.

Он испугался, когда его голос взорвал тишину, но, услышав, как ему ответила только одна птица, понял, что говорил вовсе не так громко; в течение некоторого времени, которое он не мог измерить, Мартин просто наслаждался тихим чувством облегчения, как будто только что избежал опасности.

Регина не походила на свою мать и была далеко не так красива, как Йеттель в юности, но она уже не была ребенком. Предчувствие, что некоторые истории все время начинаются сначала, заставило сердце Мартина биться чаще. Йеттель однажды помогла ему почувствовать себя мужчиной. Регина разбудила в нем желание жить будущим, а не прошлым.

— Поехали дальше, — сказал он. — Ты же хочешь поскорее добраться домой?

— Да я уже дома.

— Тебе нравится на ферме, да?

— Да, но это мой secret [46]. Мои родители не должны знать об этом. Они любят Германию.

— Ты можешь мне кое-что пообещать? Если тебе однажды придется уехать с фермы, не грусти.

— А почему мне придется уехать?

— Может быть, твой отец тоже станет солдатом.

— Здорово будет, — представила Регина, — если ему дадут такую же форму, как у тебя. А мистер Бриндли сказал: «Солдата нельзя заставлять ждать». Все будут мне завидовать. Как сегодня.

— Ты забыла пообещать мне, — засмеялся Мартин, — что не будешь грустить.

И снова Регине стало ясно, что Мартин не просто обыкновенный человек. Он знал, как хорошо повторять важные слова больше чем один раз. Она немного помолчала, а потом спросила:

— А почему ты хочешь, чтобы я не грустила?

— Потому что после войны я вернусь к тебе. Тогда ты уже будешь женщиной. Но сначала мне нужно на фронт. А там не так красиво, как здесь. И тогда я хотел бы знать, по крайней мере, что ты здесь счастлива, как теперь. Это ведь не очень трудная просьба?

— Нет, — сказала Регина. — Просто я представлю, что ты все-таки король. Мой. Тебе ведь это ничего не стоит?

— Абсолютно, — засмеялся Мартин. — В этой забытой Богом дыре научишься мечтать.

Он нагнулся, взял Регину за плечи и прижал к себе. И, прикоснувшись к ее коже, снова потерял всякий счет времени. Ему показалось, что он молод и беззаботен, а потом, когда он услышал свое тяжелое дыхание, — что он старый дурак. Голос Регины зазвучал раньше, чем он снова овладел собой.

— Что ты делаешь? — прыснула она. — Щекотно ведь.

В начале декабря 1943 года полковник Уайдетт получил приказ, который основательно подпортил ему настроение перед тщательно спланированным рождественским отпуском в эксклюзивном отеле «Маунт Кениа сафари-клуб» и, ко всему прочему, оказался самым опасным испытанием для всей его карьеры. Военное министерство в Лондоне передало под его ответственность план «J», который означал реструктуризацию размещенных в Кении вооруженных сил.

Колония должна была, и притом срочно, последовать примеру метрополии и других стран-союзниц и принять в армию его величества таких добровольцев, которые не имели британского подданства, «если они дружески настроены относительно союзников и не представляют угрозы внутренней безопасности». Формулировка «в кругу лиц, желающих быть принятыми на службу его величества, следует провести аттестацию на предмет твердой антигерманской позиции» подкрепила убеждение полковника Уайдетта, которое он вынес из двух мировых войн: здоровый британский рассудок не требовался для приема на службу в английском военном министерстве.