Кроме этого, в пространном постскриптуме указывалось, что непременно следует обратить внимание и на эмигрантов из Германии. Именно эту часть приказа полковник считал путаной, излишней и вообще отдающей шизофренией. Слишком памятны ему были еще указания, поступившие в начале войны. Тогда только беженцы из Австрии, аннексированной против воли, Чехословакии, подвергшейся жестокому нападению, и достойной сожаления Польши считались «дружественными», а эмигранты из Германии — все без различий «враждебными беженцами». С тех пор, по крайней мере по мнению военной верхушки в Кении, не случилось абсолютно ничего, что могло бы принципиально изменить ситуацию.

Полковник Уайдетт сначала послал свою семью на каникулы в Малинди и нехотя отказался от собственного отпуска. А затем с некоторым ожесточением, но и с той дисциплиной, которой он никогда не пожертвовал бы ради небрежного колониального стиля, хотя соблазнов это сделать было предостаточно, подготовился к процессу переосмысления, которого от него, по-видимому, требовали. С необычайной ясностью анализируя вещи, не относившиеся к его профессиональным обязанностям, полковник быстро понял, как это уже было в начале войны, что круг беженцев, по-прежнему казавшийся ему подозрительным, доставит проблемы, которые привычными способами не решишь.

Приказ из Лондона нежданно-негаданно изменил ситуацию в колонии, до этого вполне удовлетворительную. Благодаря принятым ранее мерам люди с континента были хорошо размещены на фермах высокогорья. Там они не представляли никакой угрозы колонии и к тому же были реальной помощью британским фермерам, служившим в армии. А таким офицерам, как Уайдетт, не надо было заниматься их взглядами и прошлым.

Призвать на службу его величества этот круг лиц, в такой огромной стране, к тому же с такими плохими, по военным меркам, дорогами, было, конечно, куда сложнее, чем думали штабисты, сидя в метрополии за зелеными столами. В офицерском клубе Найроби, где Уайдетт, вопреки своей давнишней привычке не болтать о службе, рассказал о своих заботах, вскоре распространилась острота «Germans to the Front» [47]. Полковник воспринимал эту шутку не только как вызов своему исконно британскому чувству юмора, но и как подлость, попытку высмеять его беспомощность. Он не знал, как добраться до этих «fucking Jerries» [48]; он понятия не имел, как можно определить их настрой.

Его прекрасно функционировавшая в этом случае память отчетливо подсказывала ему, что в большинстве случаев речь шла о людях с крайне запутанными историями жизни. Они ведь уже в начале войны попортили ему немало крови. В самых интимных кругах он без утайки признавал, что начало войны, по крайней мере в этом отношении, было «просто упражнением для пальчиков» по сравнению с дилеммой, которую он не разрешил и в феврале 1944-го, то есть через два полных месяца после получения приказа из Лондона.

— В тридцать девятом, — говорил Уайдетт со своим восхищавшим всех сарказмом, — этих парней доставляли грузовиками, и мы могли затолкать их в лагерь. Теперь мистер Черчилль, похоже, ожидает от нас, что мы поедем к ним на фермы и каждого лично проверим, не жрет ли он до сих пор кислую капусту и не говорит ли «Хайль Гитлер».

Странно, но именно ностальгические воспоминания о начале войны вывели полковника на путь спасения. В самый подходящий момент он вспомнил о семействе Рубенсов, а с ними — и о людях, которые в 1939 году так велеречиво высказывались за освобождение интернированных беженцев. Досконально изучив бумаги, полковник наткнулся на необходимые фамилии, которые, к сожалению, снова понадобились. Через письмо, которое он написал не без неудовольствия, поскольку привык приказывать, а не просить, Уайдетт возобновил контакт с Рубенсами; уже три недели спустя в его кабинете состоялись решающие переговоры. Полковник с удивлением узнал, что четверо из сыновей семейки Рубенсов, все еще слишком экспрессивной в его глазах, но вот опять пригодившейся, находятся на военной службе. Один из них служил в Бирме, которая действительно не считалась раем для уклонистов, а другой — в ВВС, в Англии. Арчи и Бенджамин пока находились в Найроби. Давид жил дома, у отца, что означало для Уайдетта двух дополнительных консультантов.

— Я полагаю, — сказал Уайдетт четверым мужчинам, которые, по его мнению, привнесли в его конференц-зал, как и в первый раз, нечто чужеродное, — что в Лондоне эту акцию не продумали. Я имею в виду, — начал он снова не без смущения, потому что не знал, как облечь свои мысли в слова, чтобы донести суть, — почему это кому-то понадобится добровольно идти в эту поганую армию, если он не обязан? Война-то далеко.

— Но не для тех, кто пострадал от нее в Германии.

— А они пострадали? — спросил Уайдетт заинтересованно. — Насколько я помню, когда война началась, большинство из них уже были здесь.

— В Германии не надо было дожидаться начала войны, чтобы пострадать от немцев, — сказал старик Рубенс:

— Конечно нет, — поспешил согласиться Уайдетт, размышляя, не было ли в этом предложении скрыто больше смысла, чем он понял.

— Почему, вы думаете, сэр, мои сыновья в армии?

— Я редко ломаю свою старую голову над тем, почему кто-то пошел служить. И не спрашиваю себя, почему на мне эта вшивая форма.

— А надо бы, полковник. Мы вот задаемся этим вопросом. Для евреев борьба с Гитлером — это не просто война. У очень немногих из нас был выбор, идти воевать или нет. Большинство евреев убивают, не давая им возможности защититься.

Полковник Уайдетт разрешил себе небольшой неодобрительный вздох. Он вспомнил, хоть и не подал виду, что крепкий мужчина, сидевший перед его столом, и при первой их встрече имел склонность к неаппетитным выражениям. Опыт и логика говорили ему, однако, что евреи, наверное, смогут лучше решить свои проблемы, чем посторонние, которые не в курсе дел.

— Как, — спросил он, — мне найти в этой проклятой стране ваших людей и дать им знать, что армия вдруг заинтересовалась ими?

— Предоставьте это нам, — сказали Арчи и Бенджамин. Они очень громко засмеялись, заметив, что сказали это одновременно, а потом снова вместе предложили, как будто кто-то один говорить не мог:

— Если вы не против, мы поедем на фермы и проинформируем мужчин, которые могут откликнуться.

Полковник Уайдетт кивнул с толикой удовлетворения. Он даже не пытался скрыть свое облегчение. Он, правда, считал, что неформальные решения хороши в меру, но никогда не был человеком, противившимся спонтанности, если она казалась ему полезной. В течение месяца он получил из Лондона официальное разрешение освободить Арчи и Бенджамина от их обычных обязанностей и поручить им особую миссию. Их отцу он написал письмо с благодарностью и просьбой о дальнейшей поддержке. Таким образом, отпала необходимость в дополнительной встрече, которая, по мнению Уайдетта, была бы слишком личной для обеих сторон.

В следующую пятницу, вечером, после богослужения, старый Рубенс обратился к молодым евреям, напомнив об их долге отблагодарить страну, принявшую их. И в дальнейшем он не жалел времени на решение необходимых организационных вопросов. Давид взял на себя контакт с беженцами, жившими между Эльдоретом и Кисуму, Бенджамин должен был объехать побережье, а Арчи — обработать высокогорье.

— Начну с мужчины из Саббатии. Без переводчика я в путь не отправлюсь, — решил он.

— Хочешь сказать, наши собратья по вере все еще не говорят по-английски? — поинтересовался его брат.

— Да, случаются настоящие истории с приключениями. У нас в полку уже два года служит один смешной поляк, так из него до сих пор слова не выдавишь, — рассказал Арчи.

— С моими умниками-сыновьями такого бы, конечно, не случилось, если бы им пришлось отправиться в эмиграцию. Они бы на фермах выучили у кикуйу оксфордский английский, — сказал его отец.

Так как малый сезон дождей в Ол’ Джоро Ороке еще не начался, ферма Гибсона оказалась в списке Арчи одной из первых. Так в марте 1944-го Вальтеру, так же как полковнику Уайдетту, напомнили о начале войны. И снова Зюскинд оказался тем, кто возвестил ему о решающем повороте в его жизни.