— В каждом камушке спрятано волшебство, — заверил он девочку, выпучив глаза.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю. Этого достаточно.

— Я хочу братика, — сказала Регина.

— А у тебя есть отец?

— Да. Он аскари в Накуру.

— Тогда пожелай, чтобы он приехал в Найроби, — посоветовал Чепой. Когда он смеялся, его желтые зубы становились светлыми, а хрипотца в глотке — теплой.

— Мне нравится тебя нюхать, — констатировала Регина, потерев нос.

— И как я пахну?

— Хорошо. Ты пахнешь как умный человек.

— Ты тоже неглупа, — сказал Чепой. — Только молода. Но так будет не всегда.

— Первый камушек, — обрадовалась Регина, — уже помог. Такого ты мне еще никогда не говорил.

— Я это уже часто говорил. Только ты не слышала. Я не всегда говорю ртом.

— Знаю. Ты разговариваешь глазами.

Когда они вернулись в отель, пройдя мимо огромных кактусов, покрытых тонкой красной пылью, был самый алчущий, испепеляющий час дня, но он еще не загнал людей, как обычно, в их черные дыры. Старик Шлахтер, сидя у окна, посасывал кубик льда. У него было слабое сердце, и ему запретили много пить. Это все знали, и все-таки каждый завидовал тому, что у Шлахтеров есть холодильник.

Регина немного понаблюдала за тем, как усталый мужчина с хмурыми глазами и круглым брюшком вылавливал один за другим кубики льда из маленькой серебристой кастрюльки и медленно клал их в рот. Девочка напряженно думала, не пожелать ли ей еще за один камушек больное сердце и много кубиков льда. Но тут старик, посмотрев на нее, сказал: «Хотел бы я попрыгать еще, как ты», и это смутило ее.

Розовый младенчик в голубых ползунках сосал белую грудь миссис Тэйлор, и эта картина возбудила в сердце Регины такую зависть, которая могла сожрать покой быстрее, чем большие муравьи маленький кусочек дерева. Чтобы немного опустошить переполнившуюся голову, Регина понаблюдала, как госпожа Фридлендер выбивает свою шубу в черных кудряшках, которую она купила для эмиграции и никогда не носила.

Мисс Клави, стоя в своем саду, говорила красным гвоздикам, что может принести им воды только после захода солнца. Регина облизнула губы, чтобы улыбнуться старухе, но, прежде чем во рту набралось достаточно слюны, она увидела Овуора с Руммлером, стоявших под лимонным деревом. Она позвала собаку, лениво пошевелившую только одним ухом, и с раскаянием поняла, что за целый день ни разу не позаботилась о них. Она задумалась, как бы показать Овуору пояс, не воспламенив в его душе ревности к Чепою. И тут увидела, что его губы шевелятся, а в глазах горит огонь. Она бежала к Овуору, а его голос уже несся ей навстречу.

— Я оставил свое сердце в Гейдельберге, — пел он так громко, как будто забыл, что в Найроби нет эха.

Регина почувствовала давно позабытую, желанную, колющую боль ожидания.

— Овуор, Овуор, он приехал?

— Да, бвана приехал, — засмеялся Овуор. — Бвана аскари приехал, — гордо сообщил он.

Он высоко поднял Регину, как в тот день, когда началось волшебство, и прижал ее к себе. На короткое блаженное мгновение она была так близко от его лица, что могла видеть соль, налипшую на его веки.

— Овуор, ты такой умный, — сказала она тихо, — ты еще помнишь, как прилетела саранча?

Насытившись радостью и воспоминанием, она подождала, пока щелчок его языка растаял у нее в ушах; потом запустила подальше свои башмаки, чтобы быстрее лететь по лужайке, нетерпеливо побежала к номеру и с такой силой рванула дверь, будто собиралась пробить в стене дыру.

Ее родители сидели, тесно обнявшись, на узкой кровати и так резко отпрянули друг от друга, что чуть не опрокинули столик, стоявший перед ними. Их лица окрасились в цвет самых пышных гвоздик мисс Клави. Регина услышала, что Йеттель тяжело дышит, и увидела, что на матери нет ни блузки, ни юбки. Значит, она не забыла своего обещания сделать еще одного ребенка, когда наступят хорошие времена. Неужели хорошие деньки уже отправились в сафари?

Регине стало немного не по себе оттого, что родители ничего не говорили и были такими же неподвижными, немыми и серьезными, как деревянные фигуры на рынке. Она почувствовала, что тоже краснеет. Было трудно разжать зубы.

— Папа, — сказала она наконец, и слова, которые она хотела запереть, вдруг посыпались из ее рта, как тяжелые камни, — они тебя вышвырнули?

— Нет, — сказал Вальтер, усаживая Регину на голое колено, улыбкой погасив огонь в глазах. — Нет, — повторил он. — Король Георг очень доволен мной. Он специально попросил меня сказать тебе это.

Отец легонько постучал себя по накрахмаленному рукаву форменной рубашки. На нем светились две полоски из белого льна.

— Ты стал капралом, — удивилась Регина. Коснувшись одного из камушков на своем новом поясе, она лизнула лицо отца со свежей силой преодоленного страха, как при каждом свидании делал Руммлер, когда тельце его сотрясала радость.

— Corporal is bloody good for a fucking refugee [66],— сказал Вальтер.

— You are speaking English, Daddy [67],- прыснула Регина.

Эта фраза изловила добычу в ее голове, которая была ей противна и отягчала чувством вины. Уж не догадался ли ее папа, что она давно хотела отца, который выглядел бы как другие отцы, говорил по-английски и никогда не терял родины? Ей было очень стыдно за такое ребячество.

— Ты еще помнишь старшего серджанта Пирса?

— Сержанта, — поправила его Регина, обрадовавшись, что тоску удалось проглотить, не дав ей застрять в горле.

— Старшего сержанта. Англичанам тоже дают звания. Отгадай-ка, чему я его научил! Теперь он может петь «Лили Марлен» по-немецки.

— Я тоже хочу, — сказала Регина.

Ей понадобилась какая-то доля секунды, чтобы во рту превратить ложь в сладость, про которую Диана говорила, что только она — настоящий вкус большой любви.

То, что 8 мая 1945 года все новости по радио начинались фразой «Ничего чрезвычайного не ожидается», было связано с необычной для этого времени года стабильно сухой погодой, установившейся на территории от Момбасы до озера Рудольф. Метеосводки на радио Найроби имели приоритет перед сводками событий, происходивших где-то далеко, поскольку фермеров во время уборки первого урожая мало интересовали детали мировой политики.

Ни смерть Георга Пятого, ни отказ от трона Эдуарда Восьмого, ни коронация Георга Шестого, ни начало Второй мировой войны не оказались достаточно веским основанием, чтобы нарушить эту традицию. Поэтому и безоговорочную капитуляцию Германии ответственный редактор не счел исключением. Несмотря на это, в колонии началось такое опьянение победой, которое ничуть не уступало ликованию в многострадальной метрополии.

В Накуру мистер Бриндли приказал повсюду в школе развесить флаги, что потребовало неслыханного доселе напряжения импровизационных способностей и учителей, и учеников. В школе имелся только один, весьма выгоревший Union Jack [68], который и без того каждый день полоскался на крыше главного здания. Пришлось выходить из положения, клея и сшивая самодельные флаги из списанных простыней и костюмов красных мартышек, оставшихся от последнего школьного представления.

Не хватило голубой ткани на полоски для флагов, и пришлось разрезать школьную форму и одежду скаутов, принадлежавшую детям из состоятельных семей, у которых хватало одежды и которым было трудно скрыть гордость за жертву, с радостью принесенную на алтарь победы.

Регину не огорчило, что у нее была одна-единственная школьная юбка и слишком выцветшая скаутская форма, так что в этой патриотической акции кройки и шитья она могла участвовать только в качестве наблюдателя. Судьба уготовила ей нечто большее. Мистер Бриндли не только освободил всех детей, чьи отцы служили в армии, от домашних заданий на следующий день, но и непривычно приветливым голосом приказал им написать своим родителям достойное события письмо, чтобы поздравить с победой солдат, находившихся на далеком театре военных действий, в разных частях чудесно замирившегося света.